Он начинает с изложения фактической стороны дела и намечает цель, которой следует достигнуть. Он говорит: “Было представлено три проекта договора: первый Россией, второй Францией и третий, в виде контрпроекта – Россией. Все три проекта ведут к одной и той же цели. Все они успокаивают Россию насчет намерения Франции относительно Польши. Они отличаются только по форме, но различие это такого рода, что компрометирует честь и достоинство Франции, вследствие чего император Наполеон не может колебаться”.[459]

Россия требует от него гарантии его намерений. Он дал такую и на словах, и на деле. Он мог восстановить Польшу в 1807 г, после Фридланда и в 1809 г. после Ваграма. Он не сделал этого. Он не только воздержался от действий в пользу поляков, но даже высказался против них. И в письмах к царю – он приводит их выражения – и в отчете Законодательного Корпуса, (приводятся цитаты слово в слово), он: заявлял, что восстановление Польского королевства никоим образом не входит в его виды. Он более чем доказал это, предлагая составить договор, первая статья которого лишает его права оказывать какую бы то ни было поддержку всякой попытке к восстановлению Польши. “Если Россия желает только быть успокоенной насчет намерений императора Наполеона, допуская, что события не достаточно ярко осветили таковые, если она нуждается в документе, эта статья должна вполне успокоить ее. Если же она хочет восторжествовать над Францией, омрачить ее честь и заставить ее подписать договор, не как равную с равной, но как подчиненную к старшей, в таком случае, она, конечно, должна желать заменить эту статью другой, в силу которой Франция не получает равных прав.

“И, действительно, если сказать: “Польша никогда не будет восстановлена”, то должны равным образом сказать: “Пьемонтское королевство никогда не будет восстановлено”, да и, помимо того, такой догматический стиль не принят и не согласуется с здравым смыслом. Как бы ни были могущественны Франция и Россия, их могущества недостаточно, чтобы какое-нибудь событие не совершилось помимо их воли. Они соединились ради поддержания мира на континенте и, однако, не могли его поддержать: война вспыхнула. Они соединились ради того, чтобы восстановить мир на морях и отдать их в пользование всем нациям, и, однако, им и по сие время не удалось этого достигнуть. Такие, выдающиеся события доказывают, что, как бы сильны ни были обе империи, их могущество имеет границы. Один Бог может говорить так, как предполагает Россия; подобной реакции нельзя найти в летописях ни одного народа. Император не может дать своего согласия на такую редакцию, ибо тут ничего не говорится о взаимности; но он находит, что может, сколько будет угодно его союзнику, говорить и повторять в своих письмах, речах и договорах, что он не будет оказывать покровительства, ничего не предпримет и не будет помогать.

“Посмотрим же, чего желают. Того ли, чтобы Франция дала твердое обязательство, что она никогда ничего не предпримет для восстановления Польши? – это император может обещать; или же, чтобы Франция объявила войну государству, которому вздумалось бы восстановить Польшу? – этого обещать император не может, потому что для сохранения принципа равенства требуется, чтобы за подобную статью была равносильная компенсация, ибо без этого нельзя было бы понять, что могло заставить Францию дать обязательство, вынужденность которого столь очевидна. Конечно, Польша существует только в воображении тех, кто хочет иметь предлог создавать себе химеры; но если бы бывшим подданным Польши посчастливилось при благоприятных обстоятельствах возвратить себе независимость, и русских военных сил было бы недостаточно для покорения их; статья контрпроекта обязывает Фракцию двинуть свои войска для покорения их. Очевидно, Франция может дать подобные обязательства только при условии взаимной услуги, т. е. что и Россия обяжется в свою очередь двинуть свои войска в случае, если вновь присоединенные к Франции страны захотят освободиться из-под французского владычества, а французского оружия не будет достаточно, чтобы привести их снова к повиновению.

“Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой дается ей то, чего она требует: зачем ей нужно заменить ее догматической формулой, не употребительной, противной здравому смыслу и при том изложенной в таком виде, что император не может подписать ее, не покрыв себя позором”.[460]

Итак, о согласии на первую формулу не может быть и речи. Наполеон упорно отстаивает свою редакцию против той, которую хочет навязать ему Россия. При условии принятия его редакции он еще не прочь связать себя письменным обязательством и подписать договор. Он даже не отвергает всего контрпроекта Александра. По двум несущественным пунктам он допускает предлагаемые изменения. Если только вычеркнуть выражения, под которыми Франция не может подписаться, не теряя своего достоинства, ибо “слова устанавливают степень уважения между нациями, равно как и между частными лицами”,[461] он согласен, чтобы его обязательства, в начертанных им пределах, были изложены по возможности ясно, точно и сообразно желаниям России. Вот в каком смысле должен быть составлен ответ на контрпроект. Шампаньи поручается приготовить его. Он должен взять канвою императорскую диктовку, изложить ее канцелярским слогом и представить едкое и сильное рассуждение Наполеона в форме дипломатической ноты; он “смягчит выражения, отнюдь не стараясь смягчать мыслей”.[462] Но прежде чем отправить ноту князю Куракину, он должен представить ее для просмотра и одобрения Его Величеству.

Несмотря на неизменное желание прийти к соглашению с Россией, Наполеон живет под гнетом все более возрастающего недоверия к ней. Ввиду того, что Россия настойчиво требует столь необычных гарантий, он спрашивает себя, не пора ли нам самим подумать о мерах предосторожности против нее? В беспощадной войне, объявленной польской идее, Наполеон чует угрозу великому герцогству, и сознает необходимость предохранить этот пост, стоящий беззащитно на самой отдаленной окраине нашей стратегической системы. Он думает: не может ли герцогство опереться на другие государства, расположенные рядом или позади него? Он предполагает, что, устроив тройственное согласие между Варшавским герцогством, Швецией и Данией, наша политика могла бы добиться, чтобы они оказывали друг другу поддержку и помощь. Исходя из этих соображений, Наполеон под большим секретом приказывает сказать в Копенгагене: “Общность интересов может вынудить Швецию, Данию и Варшавское герцогство заключить при известных условиях тайный союз, который мог бы быть гарантирован Францией. Его единственным назначением было бы охранять неприкосновенность этих трех государств…” Это было с его стороны первым шагом к антирусской политике прежней монархии, одной из черт которой было группировать второстепенные государства Севера в оборонительный союз против их грозной соседки. Само собой разумеется, что предписанный Наполеоном шаг, которому к тому же суждено было остаться безрезультатным, нужно было сделать крайне осторожно. Наполеон считает необходимым утверждать, что он в дружбе с Россией, и, хотя и хочет принять меры предосторожности против возможной с ее стороны измены, но отнюдь не желает бросать ей вызова. В инструкции, отправленной в Копенгаген, содержатся следующие знаменательные по своей справедливости, начертанные рукой одного из императоров слова, которые, к несчастью, ничто иное, как обвинительный приговор им обоим: “Ни один союз не может быть прочнее союза, связующего нас с Россией, ибо он основан на взаимных интересах. Следует только опасаться вмешательства людских страстей, которые слишком часто заставляют людей относиться небрежно к их истинным интересам”.[463]