Более того, судя по некоторым фразам, сорвавшимся у него с языка, есть основание думать, что, невзирая ни на что, русский брак представляется ему, как нечто, на что он имеет известные права, как нечто, если и не самое желательное, то, по крайней мере, самое вероятное. На великую княжну он еще смотрит, как на будущую супругу, предназначенную ему самой судьбой, и только о ней желает иметь подробные сведения; только о ней одной старается он составить себе ясное представление. Однажды вечером во время приема в Тюльери он попросил Савари воскресить в своей памяти картину Петербурга и показать ему между присутствующими дамами наиболее похожую на Анну Павловну.[305] Это нисколько не мешает ему чрезвычайно любезно принимать графиню Меттерних, которая постоянно приглашается во дворец. Он предлагает ей принять участие в игре за своим столом, говорит ей комплименты по поводу ее туалета и оказывает ей те незначительные милости, которые производят впечатление при дворе: он считает полезным поддерживать надежды и усердие Австрии.[306] Однако при публике все ограничивается не имеющими значения любезностями. В частных разговорах намеки не прекращались, но определенного ничего не высказывалось. Можно думать, что Богарне получили даже предостережение воздержаться от излишнего усердия и не заходить слишком далеко. Королева Гортензия назначила графине Меттерних свидание. В назначенный день королева оказалась больной, и посетительница не была принята. Князь Шварценберг тоже не видит никакого официального поощрения. Несмотря на частые посещения Лаборда, он остается недоверчивым и думает, что русский брак “более, чем вероятен”.[307] Довольный оборотом, который приняли переговоры с Австрией, Наполеон не дает им перейти известных границ; он не дает им ходу, заставляя их, так сказать, топтаться на месте, ибо каждую минуту одно слово Александра может обязать его порвать их.

Во всяком случае, Россия все еще держала его судьбу в своих руках. Ничто не дает основания думать, что император взял бы обратно слово, данное его именем, если бы в назначенный им срок получилось известие, что по возвращении царя из Москвы между, царем и нашим посланником состоялось соглашение и что они обменялись взаимными обязательствами. Однако проходили дни, недели, а ни один курьер не являлся с известием из России. Это молчание составляло неприятный контраст с предупредительностью Австрии. Роковой срок, конец января, был уже недалек, а ожидаемого ответа все еще не было. Все столь заботливо и точно установленные сроки были пропущены.[308] Наконец, 26 января вечером прибыл от посланника ответ в виде двух длинных депеш министру, шифрованных самим посланником, при особом упоминании, что “ни в коем случае не должно доверять их канцелярии”. Надо думать, что при виде этого загадочного текста Шампаньи испытал сильное и мучительное волнение. В сообщении его императору говорится, что он проведет ночь над этими шифрованными строками, “пока глаза не откажутся ему служить”.[309] Найдет ли он в них ответ, то да или нет, которое нужно было императору, то решающее слово, которое приведет к развязке?

Александр I вернулся в свою столицу 26 декабря, и только теперь Коленкур мог приступить к переговорам по обоим порученным ему вопросам. Решение одного должно было вынести приговор Польше, другого – дать Наполеону в супруги царскую дочь. Boпрос о Польше был окончен в несколько дней и был веден почти исключительно с Румянцевым. Александр ограничился только тем, что время от времени поддерживал веским словом или эффектной фразой требования своего канцлера. Тот и другой с радостью узнали, что Наполеон соглашается на договор и допускает его в самом широком и определенном смысле. Не теряя ни одной минуты, они воспользовались его доброжелательным настроением, и, так как император объявил, что готов на все уступки, поторопились поймать его на слове, и договор, состоящий из восьми статей, был представлен герцогу Виченцы.

Русский кабинет, считая, что в таком важном деле никакая предосторожность не будет излишней и что никакие узы, которыми он мог связать Наполеона, не могут быть слишком крепки и не в меру стеснительны, придал принятому в принципе обязательству торжественную, суровую и – нужно заметить – совершенно неупотребительную в сношениях, между государями форму. Наполеон должен был принять на себя обязательство не только не восстанавливать Польши, не благоприятствовать и не содействовать ее восстановлению никакими средствами, словом, ничем, что зависело от его воли и что он мог обещать на законном основании, но должен был, предписывая не только самому себе, но и всему сущему, присваивая себе всемогущую волю и власть над ходом событий, безапелляционно объявить, что Польша никогда не возродится. 1-ая статья состояла из следующей безусловной и догматической фразы: “Польское королевство никогда не будет восстановлено”. Предписывая Наполеону этот бесповоротный приговор, Россия вынуждала его не только безучастно относиться к Польше, но и быть ее врагом, и, дабы удержать ее в могиле, употребить в случае надобности все свое могущество. Не довольствуясь тем, что заставляла его признать совершившийся факт, она хотела, чтобы он освятил его, чтобы поставил под свою охрану и обязался защищать его против всего мира. Это значило задним числом приобщить его ко всем трем разделам; потребовать, чтобы он принял участие в политическом преступлении, к которому Франция, к чести ее, была непричастна. Следующие статьи были все проникнуты принципом, установленным в первой статье, и содержали вытекающие из нее применения. В них устанавливалось, “что впредь названия Польша и поляки исчезнут навсегда из всех государственных и официальных актов; что ордена и знаки отличия прежнего королевства будут навсегда уничтожены; что ни один поляк, подданный русского императора, не будет допущен на службу саксонского короля, и обратно; что Варшавское герцогство никогда не получит никакого территориального расширения за счет какой-либо части бывшего королевства; что на будущее время между Россией и герцогством не будет признаваться двойного подданства”. В заключение император французов обязывался получить согласие саксонского короля на условленные статьи и поручиться за их соблюдение[310].

Герцог Виченцы, считая, что инструкции не ставили никакого предела его уступчивости, не обратил внимания на необычайную формулу, которая придавала договору всю его окраску; равным образом, он принял и побочные статьи. 4 января 1810 г. договор был подписан им и Румянцевым. Александр тотчас же утвердил его. Для того, чтобы акт вступил в законную силу, не доставало только утверждения нашего императора, что, согласно обычаю, было оговорено французским уполномоченным. Александр выразил желание, чтобы подписанный договор был как можно скорее отослан в Париж для получения высочайшей санкции. Впрочем, он делал вид, что видит в этом только формальность и не сомневается, что она будет исполнена. С этого времени он рассыпался в выражениях благодарности и говорил, что удовлетворен вполне. Он дал понять, что глубоко тронут выражениями, в которых были составлены речь в Законодательном Корпусе и отчет министра внутренних дел. Он написал императору, желая поблагодарить его, извиниться в своих подозрениях и жалобах и попросить считать свою последнюю ноту недействительной. – “Теперь, – сказал он Коленкуру, – я буду искать только случаев доказать императору, до какой степени я к нему привязан”[311].

Настал наш черед поймать его на слове, и Коленкур на втором порученном ему деле приступил к испытанию дружбы царя, о которой тот столь торжественно заявлял. За время отсутствия Александра посланник занялся собиранием тщательных и подробных справок о великой княжне Анне. Полученные им сведения, добытые, как надо думать, из самых интимных и самых верных источников, были относительно удовлетворительны. Они позволили ему в первой же депеше к Шампаньи наметить довольно обстоятельный портрет молодой великой княжны как в физическом, так и нравственном отношении.