Последняя нота Куракину была продиктована 4 июля. На другой день вечером Меттерних поехал в Сен-Клу и настоял, чтобы его допустили к вечерней аудиенции императора, ссылаясь на то, что должен сделать Его Величеству интересные сообщения. Дело в том, что накануне в посольстве было получено известие, в котором сообщалось, что русская армия на Дунае, перейдя реку, овладела Силистрией, осадила в Шумле великого визиря и смело направилась в центральные части Турции. Авангардные колонны, перейдя Балканы, угрожали Варне. Это и были те важные, прибывшие через Вену из Бухареста известия, о которых император Наполеон должен был узнать прежде всех. Отправляясь в Сен-Клу, Меттерних взял с собой выдержки из бюллетеней, прибывших с театра военных действий.[497]

Увидя его, Наполеон отпустил всех. При первых же словах австрийца он пошел за картой и принес ее уже развернутой. Булавки, воткнутые в том месте, где находится бассейн Дуная, указывали расположение воюющих сторон и пути следования различных корпусов. Это доказывало, с каким вниманием следил Наполеон за ходом русско-турецкой войны. По данным Меттерниха, он переставил булавки, отметивши таким образом успехи русских. После этого он более четверти часа, не говоря ни слова, рассматривал карту, желая дать себе отчет и хорошенько выяснить новое положение, дабы вывести из него заключение. Затем он сразу поставил диагноз: турки проиграли кампанию. Им остается только подписаться под требованиями победителя. С некоторым волнением он сказал: “Вот и мир! Да, это – мир: турки вынуждены заключить мир. Ну что же! Это значит, как я недавно говорил вам, союз между Францией и Австрией; теперь у нас общие интересы”. И он повторил несколько раз: “Да, вот истинный союз между нами, основанный на общих интересах, – единственный прочный союз”.[498]

Между этими сорвавшимися с языка словами и словами, сказанными Австрии в виде простого поощрения три недели тому назад, была громадная разница; и эта разница в словах позволяла оценить, до какой степени в короткий промежуток времени Наполеон отдалился от России; она ясно определяла, какой ужасающий прогресс сделало отчуждение. Было ли дело только за тем, чтобы поймать императора на слове и немедленно согласиться на предложение? Оставалось ли тестю и зятю только условиться о выражениях, в каких следует формулировать принятый в принципе и в сущности уже состоявшийся союз? Дальнейший разговор выяснил, что такое толкование слов императора шло дальше его мысли. Хотя в начале разговора он и выразился в настоящем времени с целью произвести большее впечатление на собеседника, но тотчас же спохватился и далее говорил только о будущем. В настоящее время, сказал он, Австрия должна посвятить себя восстановлению своих сил и спокойно положиться на будущее. Уже одним тем, продолжал он, что установлена общность интересов, сделан большой шаг вперед. Союз состоится; когда нужно будет, это сделается– в этом нет сомнения. И тогда увидят, что брачный союз между высочайшими фамилиями может способствовать их единению, что бы о том ни думали некоторые люди с превратными понятиями. “Румянцев, витая в области всякого вздора, думает, что семейный союз не имеет никакого значения, что даже, наоборот, он должен привести к некоторому охлаждению, будто бы потому, что, поссорившись в один прекрасный день с императрицей, я, естественно, должен буду поссориться в с ее отцом. Он не знает, что император Наполеон никогда не поссорится со своей женой; что он не поссорился бы с нею и в том случае, если бы она во всех отношениях была во сто крат менее достойной, чем это есть на самом деле. Брачный союз значит, много, но, конечно, не все”.[499] В течение разговора он несколько раз касался вопроса “о более тесных политических отношениях”,[500] не выражая, однако, желания тотчас же связать себя подписью, ибо в глубине души всегда ставил союз с Веной в зависимость от того случая, если бы Россия вздумала совершенно отстраниться от него. Видя, что такое предложение делается все более вероятным, он хотел прочнее заручиться имеющейся у него в виду поддержкой. Подавая Австрии более серьезные надежды, он рассчитывал вернее удержать ее за собой, не связывая себя, однако, обязательствами, несовместимыми с теми обязательствами, на которых покоился его союз с Россией и которых он решил не порывать первым.

Между тем, в Вене, по крайней мере, в известных кругах, считали нужным торопиться. Там хотели поскорее приступить к делу и смотрели на союз с Наполеоном, как на неотложную необходимость. Успехи русских произвели в столице Австрии глубокое впечатление. По общему мнению, водворение русских в княжествах будет упрочено и вскоре завершится теперь уже неизбежным миром. Этот захват русских на нижнем Дунае должен был окончательно закрыть все выходы монархии, уже замкнутой на Западе французскими Германией и Италией. Теперь, вслед за Западом, закрывался и Восток, и как ни была подготовлена Австрия к этому результату войны, она возмутилась, видя близкое его осуществление. Окруженная двумя стремящимся к беспредельному расширению империями, сжатая между ними, как в тисках, она испытывала невыносимо тягостное чувство, – и мысль решиться на что-нибудь необычайное, – дабы высвободиться из этих тисков, сохранить за собой выход на Восток и добиться удаления русских с Дуная, приходила многим на ум.

Но как достигнуть этого? Мнения разделились, и на сцену выступил глубокий и жестокий раскол. Высшее общество, по-прежнему враждебно относившееся к Франции, перестало скрывать свои чувства, и, под влиянием графа Разумовского и его партии, возлагало надежду только на откровенное и сердечное объяснение с Россией. Царь, уверяли они, желает только одного – сговориться с Австрией. Появление Алопеуса в Вене как будто подтверждало их слова. Русский агент, про отъезд которого из Петербурга мы говорили выше и с инструкциями которого уже познакомились, только что появился в австрийской столице. Он остановился в ней, и, по неестественным натяжкам, к которым прибегал, чтобы продлить свое пребывание под предлогами частного и семейного характера, – предлогами, слишком прозрачными, чтобы ввести кого-нибудь в заблуждение, нетрудно было догадаться, что Неаполь никогда не дождется его визита и что ареной его деятельности назначена Вена. Он был принят императором и эрцгерцогами, старался втереться к ним в доверие, но, главным образом, стремился “завербовать приверженцев”[501] в обществе и салонах и, нужно сказать, имел в этом полный успех. В этом направлении почва для него была отлично подготовлена Разумовским, его другом и старым товарищем. Еще до его приезда Разумовский постарался создать ему репутацию искуснейшего, почти гениального политика; говорил о нем, как об одном из самых выдающихся деятелей русской дипломатии и как о человеке, пользующемся доверием императора Александра. Благодаря таким высоким рекомендациям, Алопеус был принят в самых замкнутых кругах общества. Везде его встречали с почетом, носили на руках. Он разыгрывал роль непримиримого врага Франции, и, не стесняясь, говорил о создании новой лиги для освобождения Европы. Рядом с предметом столь высокого значения, прибавил он, стоит ли говорить о второстепенных интересах на Дунае? К тому же, говорил он далее, император Александр, не отказываясь от своих справедливых требований, желает оберегать интересы Австрии; он готов щадить ее самолюбие и при окончательном соглашении не прочь уступить ей хорошую долю. Отчего бы, говорили наперерыв члены английской и русской партии, не воспользоваться столь счастливыми обстоятельствами, отчего не ухватиться за эту нить и не добиться от царя соглашения на Востоке, пожертвовав союзом на Западе”.[502]