Теперь, когда он все подготовил в свою пользу, как приступит он к делу? Несмотря на все его старания заручиться расположением в России, нужно было считаться еще с одним затруднением. Александр указал на него в Эрфурте, но не подсказал, как его устранить. По его словам, хотя семейный союз был самым дорогим его желанием, дело зависело не от него: право решения принадлежало его матери. Вдовствующая императрица пользовалась полной властью над своими дочерьми и выдавала их замуж по своему усмотрению. Воля покойного царя, изложенная в торжественном акте, создала в пользу его вдовы такое разделение верховной власти.

Важно было знать, было ли сделано Александром после свидания хоть что-нибудь, чтобы отменить или хотя бы ограничить права, добровольно признанные им за матерью? Коленкур по собственному почину постарался выяснить этот вопрос. Призванный к участию в разговорах о браке в Эрфурте, желая этого брака, надеясь увенчать им дорогую его сердцу политику, он никогда не терял из виду этой важной стороны вопроса, хотя ни Наполеон – в письмах к нему, – ни Александр– в беседах с ним – ни одним словом не обмолвились по этому поводу. Не заводя сам разговора, он считал своей обязанностью присматриваться, и постоянно и неусыпно следил за тем, что происходило между царем и его матерью. Он видел, что, рядом с царем – главой государства, вдовствующая государыня остается по-прежнему главой семьи и неукоснительно пользуется своим правом. В день обручения великой княжны Екатерины с герцогом Ольденбургским она играла главную роль в церемонии. В церкви Зимнего дворца она стояла впереди короля и королевы прусских, двора и дипломатического корпуса; она поднялась на покрытое пурпуром возвышение, где стояли жених и невеста; она соединила их руки и приняла изъявление их почтения. “Первое изъявление почтения дочери, писал посланник, было воздано матери”[253]. Правда, роль, завещанная государыне, не нарушала русских обычаев, и все-таки от Коленкура не ускользнуло, как тщательно старался император стушеваться и играть роль простого зрителя и свидетеля, “как бы это сделал всякий посторонний человек”. Он изменил этой роли только для того, чтобы оказать своей матери утонченное внимание[254].

И после этого события Мария Феодоровна, делая вид, что отказывается от всякого политического влияния, по-прежнему заведовала семейными делами и с ревнивой заботливостью удерживала за собой этот отдел. Она мало показывалась в Петербурге, так как жила в продолжение всего года в Гатчине, для того, говорила она, чтобы сохранить нравственное влияние на своих младших детей и следить за их воспитанием. Вне этих забот главным ее занятием было хлопотать о том, чтобы пристроить свою младшую дочь. С этой целью она содержала целый штат дипломатических агентов, которые разъезжали по разным столицам Европы; от ее имени постоянно где-нибудь да велись переговоры о том, чтобы просватать великую княжну. Это совершенно исключительное положение было признано и принято в Европе. Женихи обращались с предложениями непосредственно к императрице Марии. Это был обычный; естественный путь, и Коленкур счел своим долгом осведомить об этом своего государя в письме, написанной 4 февраля 1809 т. и оставшемся без ответа. “С первым предложением, равносильным официальному, – говорил он, – обращаются к матери”[255].

Наполеон считал себя слишком крупной величиной, чтобы идти этим путем. Что ему за охота считаться с волей женщины и почтительно отдавать на ее усмотрение дело великого государственного значения? Кроме того, он считал невозможным, чтобы Александр, хозяин в империи, не был бы таковым и в своей семье. Такое разделение власти противоречило представлению, которое он составил себе о власти. Наполеон не верил в это, и, если бы царь сослался на сопротивление матери, он не признал бы этой причины и увидел бы в этом только предлог. В России он знает только того, кто в Тильзите сделался его союзником и другом; только с ним одним желает он иметь дело. После того, как он пустит в ход все, чтобы снова завладеть им, он прикажет говорить с ним просто и откровенно. Ему одному хочет он быть обязанным за услугу и только от него может принять отказ.

Он не стал откладывать дела и во второй половине ноября приказал начать переговоры. Нужно сказать, что пребывание в Фонтенбло не подвинуло заметно вопроса о разводе и не подготовило к нему Жозефину. Оно было прервано приездом в Париж короля и королевы саксонских, спешно прибывших поздравить императора с последними победами, выразить ему свою благодарность и засвидетельствовать беспредельную преданность. Наполеон сам приглашал их приехать, но поспешность, с какой они воспользовались его приглашением, не отвечала его намерениям и вынудила его преждевременно покинуть свое уединение. Чтобы с большим блеском и достоинством принять своих гостей, он должен был оставить свою осеннюю резиденцию. 15 числа, предоставляя императрице вернуться одной, он вступает в Париж верхом на коне, в блеске военной славы, во главе исключительно военной свиты, – скорее как полководец, чем монарх. Поселившись в Тюльери, он только на второй или третий день принимает членов Законодательного Корпуса, дает аудиенции, совещается с министрами и становится императором[256]. При дворе в честь саксонской королевской четы начинаются празднества, большие приемы, спектакли в придворном театре. Вслед за королем Саксонии приезжают или уведомляют о своем приезде и другие коронованные особы – государи Вюртемберга, Голландии, Неаполя и Вестфалии. Париж опять делается “местом пребывания королей”[257] и наполняется императорскими гостями и знатными посетителями. Столица и двор принимают веселый, оживленный и блестящий вид, и вот при этих-то условиях, при неугомонном шуме празднеств, Наполеону приходится приступить к разным делам, которые должны привести его к цели. Ему нужно убедить Жозефину покориться судьбе, затем подготовить разрыв гражданского и церковного брака и, наконец, позондировать Россию. Он откладывает еще разговор с императрицей. Принц Евгений, спешно вызванный из итальянского вице-королевства, еще не прибыл в Париж, где его присутствие будет необходимо, чтобы успокоить и утешить свою мать, когда наступит час глубокой скорби. Но уже 22 ноября император приказал Шампаньи написать Коленкуру письмо, которое министр для большей уверенности в соблюдении тайны не только должен был написать вчерне, но и переложить на шифр собственной рукой. Оно было составлено в следующих выражениях:

“Господин посланник, вам известны неотступные мольбы, с которыми уже давно обращаются к Императору люди, наиболее преданные его особе и важным интересам династии. Попытки в этом направлении долгое время оставались бесплодными. Однако, все заставляет меня думать, что Император, после зрелого размышления о будущности Франции и своей семьи, решится, наконец, на развод. Его Величество доверился мне одному. Он был вынужден к этому необходимостью отдать мне приказание написать вам настоящее письмо, которое я сам шифровал.

“В Эрфурте императору Александру был сделан намек на развод. Он должен вспомнить, что у них с Императором был по этому поводу разговор и что он сказал ему, что тот может рассчитывать на его сестру, великую княжну Анну. Императору угодно, чтобы вы откровенно и просто приступили к обсуждению вопроса с императором Александром и обратились к нему со следующими словами: “Я имею основание думать, что Император под давлением всей Франции склоняется к разводу. Могу ли я известить, что можно рассчитывать на вашу сестру? Подумайте об этом, Ваше Величество, в течение двух дней и ответьте мне откровенно, не как посланнику Франции, но как человеку, глубоко преданному обоим семействам. Я не делаю формального предложения, я прошу только искренно высказать мне ваше мнение. Если я решаюсь на этот шаг, то только потому, что более чем привык говорить Вашему Величеству все, что думаю, и не боюсь, что вы когда-либо поставите меня в неловкое положение”.