Наоборот, семейный союз, если бы удалось его заключить, убедил бы обоих монархов в искренности их взаимных чувств, и, почти наверное, имел бы своим результатом восстановление союза политического. Александр нашел бы в нем доказательство, что Наполеон остается непоколебимо верным в своем предпочтении и в своих симпатиях. С своей стороны и Наполеон получил бы, наконец, от России столько раз и так горячо просимое доказательство ее дружбы. Александр никогда не жалел ни обещаний, ни уверений, он засыпал нас ими. Даже теперь он утверждает, что сердце его не изменилось, по его словам, он по-прежнему восхищается Наполеоном и хочет любить его. Даже тогда, когда он вздыхает и плачет, его жалобы имеют характер не досады и горечи, а обиды на то, что дружба его не оценена. Однако, каждый раз, когда дело шло о том, чтобы проявить свою дружбу на деле, он оказывался несостоятельным и уклонялся. Во время австрийской войны он расточал нам добрые пожелания, постоянно одобрял и поздравлял, но в войсках отказывал. Согласие на брак с его сестрой могло заменить то фактическое доказательство, от которого он тогда воздерживался. Благодаря этому публичному знаку привязанности, он доказал бы, что нисколько не боится связать себя обязательствами с нами, что не видит ничего предосудительного в родственных узах с императором и не прочь на деле подтвердить это. В сватовстве Наполеон видит последнее средство испытать его, проверить прямоту его намерений и решается на этот крайне рискованный опыт.

Он желает, чтобы опыт удался, и намерен решиться на него не иначе, как обставив себя со всех сторон благоприятными шансами. Чтобы лишить царя сколько-нибудь основательного повода для отказа или уверток, он согласен устранить все, что поддерживало опасения Александра. Несомненно, что этому намерению, задуманному и высказанному им перед самым отъездом из Вены, следует приписать те удивительно точные выражения, в которых Шампаньи считал себя вправе изложить свое письмо к канцлеру. По возвращении во Францию Наполеон ищет новых средств привлечь к себе Александра. Он надеется найти таковые сначала в систематически выдержанных мелочных заботах и любезностях. Со времени счастливых дней, непосредственно следовавших за сердечными излияниями в Тильзите, он никогда еще не был таким сговорчивым, таким внимательным. Он начинает ухаживать за Россией с тонким искусством, с тем сочетанием достоинства и обаяния, которыми он так умел пользоваться, когда это было нужно.

Он начинает с того, что посланник царя в Париже, князь Куракин, делается опять предметом его исключительного внимания. В этом случае он руководствуется теми соображениями, что, несмотря на полное его ничтожество, посланник является представителем особы своего государя и что всякая оказанная ему любезность пойдет по адресу Александра; что, сверх того, неспособный к делам Куракин, тем не менее, пользуется в Петербурге некоторым влиянием в свете. О нем Коленкур уведомлял: “Он, по крайней мере, раз в неделю, пишет императрице-матери и четырем или пяти почтенным старушкам, которые стоят во главе общества”[249]. Наполеон находит выгодным, чтобы Куракина ласкали, лелеяли и расположили в нашу пользу. С этого времени русское превосходительство находит в министерстве иностранных дел самый радушный прием. Только что созданный герцог Кадорский-Шампаньи после Вены получил этот титул, не двинув бровью, выслушивает его надоедливые рассуждения, сочувственно принимает его просьбы, а список их длинен, ибо князь “покровительствует многим. Князь является с целыми ворохами частных просьб и просит всегда во имя союза и дружбы императора к императору Александру. Очевидно, он думает, что все законы должны смолкнуть пред столь могущественным доводом”[250]. Как бы назойливо ни было его вмешательство, к нему всегда относятся с большим вниманием, и требуются причины государственной важности, чтобы его просьба не была принята с первого же слова.

Правда, такая предупредительность только отчасти удовлетворяла Куракина, чело его было омрачено. Очевидно было, что чего-то не хватало для полного его счастья. Действительно, он надеялся, что по приезде императора в Фонтенбло начнутся приемы и празднества, что для Его Величества не будет ничего более спешного, как позвать его к себе, и что это приглашение даст ему случай показаться во всем блеске. В ожидании этой минуты он обновил свой гардероб, заказал великолепные наряды, вынул из ларца самые дорогие драгоценности. Его тайной надеждой, в которой он признался своим окружающим, было затмить великого канцлера Камбасереса, роскошь которого, вошедшая в пословицу, возбуждала его зависть[251].

Не получая столь горячо желаемого приглашения, Куракин находил, что его слишком долго заставляют ждать момента его торжества. Узнав о таком старческом нетерпении, Наполеон вызвал его в Фонтенбло прежде всех других посланников. Там, льстя его тщеславию, он оказал ему необычайный почет, осыпав его всевозможными отличиями, способными создать эпоху в жизни престарелого дипломата.

Не меньшая заботливость понравиться в России проявляется у императора и в более важных делах. Уже давно Александр выражал желание, чтобы в его распоряжение были даны французские инженеры для постройки кораблей усовершенствованного типа. Наполеон согласился послать их, несмотря на свое крайнее нежелание способствовать военному образованию других народов. Он дошел даже до предложения денежных услуг и дал понять, что не прочь придти на помощь обремененным долгами финансам России. Нужно сказать, что петербургское правительство все еще не отказывалось от надежды поместить заем на парижской бирже. Лишь только Наполеон узнал, как близко к сердцу принимали это дело царь и его министр, он немедленно же дал необходимое разрешение и поручил своему министру финансов особым письмом предупредить об этом банкиров, которым поручено было выпустить заем. В письме Шампаньи к Коленкуру говорится, что императору доставит большое удовольствие, если французские капиталы, не решавшиеся до сих пор уходить так далеко, будут помещены в России, что они поступят в распоряжение его будущего шурина и что, если суждено состояться браку, заем от “тридцати до пятидесяти миллионов” будет фигурировать в свадебной корзинке[252].

Наконец, снова возвращаясь к польскому вопросу, признавая в нем главное и, быть может, даже единственное препятствие для полного согласия между обоими дворцами, он с особым усердием стремится изъять этот вопрос из их отношений и покончить с ним навсегда. Как ни были решительны уверения, высказанные в письме Шампаньи, он чувствует необходимость повторить их, не зная еще, что вскоре будет поставлен перед дилеммой формального договора. 7 ноября французский министр пишет посланнику. Не зная, что в тот же самый день царь требует договора и что Коленкур откладывает подписание его до получения новых инструкций, он не входит еще ни в какие объяснения относительно свойства гарантий, но заранее передает согласие императора на все, чего могла бы потребовать Россия. “Повторите, – говорит император Шампаньи, – что мы готовы сделать все, чего пожелают. Укажите, как высоко ценят во Франции союз с Россией”. Вот какой прогрессивно возраставшей уступчивостью, какой постепенно увеличивающейся предупредительностью Наполеон подготавливал пути к шагу, на который он уже решился в глубине души. Предосторожности, которыми обставляется этот шаг, в достаточной степени доказывают искренность императора, его искреннее желание, чтобы предложение было принято, его твердое намерение жениться на сестре Александра. Он находит что вскоре после прискорбных и оскорбительных фактов предложение было бы слишком рискованно, что оно не было бы надлежаще обставлено. По его мысли, оно должно явиться в сопровождении и, так сказать, под охраной нежных слов и добрых поступков. Наполеон заботится окружить его целым рядом дружеских, предупредительных и любезных мер, которые имеют задачей подготовить успех и содействовать цели, к которой он стремится, т. е. крепче связать согласие и, в особенности, в блестящей, поразительной форме заявить о нем пред лицом всего мира.