Известия об этих событиях застали русское общество в состоянии крайнего возбуждения, которое благодаря им обострилось еще более. Уже некоторое время ропот был так силен, что Коленкур, как ни привык к подобным бурям, был смущен переходящими всякие пределы нападками. “Я не видал еще, говорил он, чтобы брожение доходило до такой степени и было столь общим”. В салонах щадили царя не более Франции. Недовольные громко говорили о том, чтобы низложить его и отдать судьбу государства в более твердые руки[148]. Правительство, обеспокоенное таким настроением умов, которое только в более резкой формe выражало его собственные тревоги, не сумело ни подавить этого движения, ни ввести его в русло. Оно ограничивалось только тем, что само шло за общество” В само повышало тон, уступая обществу только в дерзости и в силе. По примеру Румянцева, Александр думал, что и ему следует изложить свои политические взгляды. Он объявил Коленкуру, что вопрос о Польше – единственный вопрос, по которому он никогда не пойдет на сделку, что напрасно Наполеон будет предлагать ему выгоды и блестящие компенсации в Других местах. “Мир недостаточно велик для того, чтобы мы могли сговориться насчет польских дел, если только будет поднят вопрос о восстановлении Польши каким бы то ни было путем”[149], – говорил он. Теперь Александр не считал даже нужным придавать своим жалобам характер дружеских и доверительных излияний. До сих пор все дела с герцогом Виченцы велись на словах. Теперь петербургский кабинет заговорил о необходимости прибегнуть к приемам, обличенным в торжественную форму, потребовал от Наполеона исполнения принятых им на себя обязательств и сделать формальные запросы, на которые нельзя было не ответить. “Я во что бы то ни стало хочу быть успокоенным”[150], – говорил Александр. По-видимому, он хотел поставить свое дальнейшее содействие в деле войны в зависимость от верных гарантий против восстановления Польши. Заготовлялась нота; 26 июля, вскоре после краковских событий, она была передана Коленкуру. Она была составлена и подписана Румянцевым. В ней, как и всегда, говорилось о непоколебимости союза; но, вместе с тем, указывалось на заблуждение тех, “которые водружают знамя Польши”; вкратце повторялись жалобы России, высказывались ее опасения, и в заключение было требование объяснений и гарантий. Польский вопрос впервые возникал официально между Россией и Францией, и император официальным порядком был потребован к ответу[151].
Петербургский кабинет не определял точно, какие именно гарантии желал он иметь. Да к тому же в это время Коленкур уже не был уполномочен давать какие бы то ни было. Хотя в начале войны Наполеон и предлагал войти в соглашение, которым бы заранее определялись условия мира, но он быстро раскаялся в уступчивости, которой Россия не сумела вовремя воспользоваться. После первых успехов, – после сражения при Экмюле, – снова увлекшись страстью к войне и победам, он считал себя настолько господином положения, что не находил нужным считаться с кем бы то ни было. Поставив себе вопрос, не пришел ли момент покончить с вероломной Австрией, не время ли разрушить и пересоздать центральную Европу, он взял обратно полномочия, данные Коленкуру, и запретил ему подписывать какое бы то ни было обязательство, могущее ограничить его волю в будущем[152]. Вследствие этого посланнику пришлось только расписаться в получении русской ноты и передать ее в главную французскую квартиру. Действительно, как бы в подтверждение вышеизложенного Александр получил новое письмо от Наполеона, в котором тот только извещал его, что Австрия признает себя побежденной и просит мира, что он подписал в Цнайме перемирие и что по его приказанию, в скором времени начнутся переговоры.
Но нужно сказать, что, хотя мысль о полном уничтожении Австрии на один миг и улыбнулась Наполеону, он сознавал, что обстоятельства настоящего момента не соответствовали выполнению его планов. Он победил своего противника, но не уничтожил его: Ваграм не был Иеной. Император Франц сохранил армию, конечно, потерпевшую и до некоторой степени расстроенную, но тем нe менее верную, способную при некотором усилили вновь оправиться; притом ее недавние поражения не изгладили у ней воспоминания об Эслинге. Чтобы окончательно расшатать Австрию, потребовались бы новые сражения, новые победы, а Наполеон торопился окончить кампанию, которая истощала его и людьми, и деньгами. Итак, он принял предложение Австрии о переговорах и соглашался дать ей выйти живой из борьбы, лишь бы она вышла из нее ослабленная, умаленная, надолго лишившись возможности напасть на нас.
Известие о перемирии и переговорах произвело в Петербурге кратковременное успокоение. Вследствие перемирия, приведшего в бездействие все армии, прекращалась кипучая деятельность поляков, их содействие делалось менее полезным Наполеону. Теперь уже не было повода опасаться, что Наполеон, ради поддержания в них мужества, согласится теперь же на восстановление их отечества; не было повода думать, что Польша выйдет из этой борьбы возрожденной, и во всеоружии, на поле битвы добьется заветной цели своих желаний. Тем не менее, если опасность для России и была отсрочена, она не исчезла: мало того, условия мира могли не только не устранить ее, но даже упрочить. Подготовляемый договор с Австрией, не провозглашая восстановления Польши, мог послужить исходной точкой и наверное привести к ее восстановлению. В самом деле, чтобы наказать и ослабить Австрию, Наполеон естественно придет к мысли потребовать от нее территориальных уступок. Он захочет удержать по крайней мере, некоторые из занятых провинций для раздела между своими подданными и вассалами. Итак, если он предоставит варшавянам все то, что они захватили, т. е., лучшую часть Галиции, герцогство выйдет из борьбы с удвоенным населением и удвоенными материальными средствами, а главное – с необычайно возросшим национальным чувством и верою в себя. В этом успехе оно увидит начало и залог новых приобретений, быть может, решительный шаг к заветной цели своих желаний, быть может, даже поощрение вернуть себе во всей его совокупности достояние предков доблестной нации, душа которой возродилась в нем. В глазах всех оно будет государством, долженствующим непрерывно развиваться; на нее неизбежно будут смотреть, как на Польшу, стремящуюся к восстановлению. Области, еще не присоединенные к ней, т. е. части, оставленные Австрии и провинции, доставшиеся на долю третьего участника дележа, – России, безусловно подвергнутся силе притяжения, Следовательно, всякое расширение герцогства, достаточно значительное для того, чтобы питать надежды поляков и вскружить им голову, даст опасениям России положительное и прочное основание и, как следствие, внесет в наши отношения взамен временного замешательства непоправимый разлад.
А между тем мог ли Наполеон при дележе австрийской добычи отказать полякам в части, пропорциональной их усердию, их успехам, их роли в борьбе? Два года он беспрерывно обращается к их мужеству, и не было случая, чтобы они не откликнулись на его призыв; он всюду видел их подле себя, во всех боях они занимали почетное место. Его польская гвардия, под пулями и картечью, вскачь взобралась на крутизны Сомо-Сиерра и открыла ему дорогу в Мадрид. И теперь их легионы сражались в Испании; они ради него умирали и несли лишения. Доблестно деля испытания, переносимые нашими солдатами, они побратались с ними на поле битвы. В войне с Австрией, где немцы, принадлежавшие к Конфедерации, оказывали лишь нерешительное и вынужденное содействие, варшавяне отдавались ему беззаветно. Из всех союзников они одни сражались от чистого сердца, надеясь ценой своей крови выкупить родину. Неужели в награду за такие труды только они будут одни устранены и не воспользуются благами победы. Неужели только одно великое герцогство будет обойдено при разделе территории, который состоится между нашими союзниками? Нужно ли было отнестись к нему хуже, чем к другим, только потому, что оно лучше всех нам помогало; нужно ли было привести его в отчаяние, несправедливо и оскорбительно устранив от дележа? Законы чести не дозволяла Наполеону подобной неблагодарности – против этого одинаково были и политика, и благоразумие. Герцогство Варшавское, выкроенное Наполеоном таким образом, чтобы, занимая место впереди французской Германии, прикрывать ее и в то же время быть нашим передовым постом на Севере, было необходимо нам, как авангард. Для того, чтобы подстрекнуть усердие и бдительность варшавян, поддержать в них отвагу и неусыпное внимание на доверенном им ответственном посту, необходимо было щедро заплатить им за оказанные услуги. Следовало даже остерегаться слишком грубо подавить их патриотические стремления и рассеять их мечты. Вовсе не желая восстановления Польши, Наполеон был вынужден оставить в сердцах ее жителей надежду на восстановление, дабы иметь возможность при случае снова обратиться к ним. Он спрашивал себя, не придется ли ему после того, как он уже воспользовался ими против Австрии, употребить их когда-нибудь и против самой России, если это государство, теперь наш союзник, но союзник сомнительный, отречется от нас и обратится в нашего врага? Такое предположение делалось более чем правдоподобным, ввиду поведения царя и его генералов во время кампании, ввиду недостаточной верности союзным обязательствам во время этот испытания. Теперь воочию начали обнаруживаться мрачные следствия австрийской войны, которую Наполеон вызвал нападением на Испанию. Но нужно признать, что ошибки его союзника значительно ухудшили последствия его собственной ошибки. Комедия войны, разыгранная русскими, и инициатива, предоставленная ими Понятовскому и его солдатам, предрешили в значительной степени решения императора, наложили цепи на его волю. Этот победитель людей снова должен был склониться пред силой событий. Как примирить потребности настоящего и возможные требования будущего? Как сохранить в одно и то же время и дружбу Александра, и надежду на содействие его врагов? Как поступить, чтобы Россия по-прежнему верила нам, а Польша надеялась на нас? Такова была задача, которая предстала пред Наполеоном на другой день после Ваграма. Если ему не удастся разрешить ее, он найдет в своей победе зародыш новых раздоров, и мир с Австрией явится в более или менее близком будущем источником конфликта с Россией.
