Эти прискорбные инциденты, дойдя до Петербурга, усиливали и без того уже болезненную раздражительность в столице России и к существующим затруднениям Коленкура прибавляли все новые затруднения. Все жалобы стекались к посланнику, налагая на него обязанность поддерживать жалобы одних и отвечать на жалобы других. Он должен был осуждать поведение русских генералов и в то же время защищать поляков, – задача тем более неблагодарная, что он видел, как с каждым днем возрастало недоверие Александра. Направляя все свои мысли на мучительный для него вопрос о восстановлении Польши, царь усматривал в самых незначительных фактах симптомы возрождения Польши или направленные к этой цели попытки. “Из того, что там говорится, что пишется, что делается, – говорил он, указывая на Галицию и на герцогство, – ничто не отвечает духу союза. Необходимо, чтобы объяснились”[143]. Что же касается Румянцева – Польша буквально становилась его кошмаром. Монарх и его советник подпали под влияние ожесточенного общества, и все усилия Коленкура успокоить их были бессильны. Даже меры, на которых остановился Наполеон, как на средстве Успокоения России, достигали как раз обратной цели: они были приняты с недоверием и истолкованы в дурную сторону. Данный приказ занять именем императора восставшие округа Галиции сильно оскорбил Александра. “Я не могу допустить, говорил он, чтобы на моей границе создавали французскую провинцию”[144]. Но что в особенности коробило его, это невнимание к нему императора, не отвечавшего на его письма. Такое несоблюдение общепринятых форм приличия оскорбляло и беспокоило монарха, который в личных сношениях со своим союзником был утонченно-любезен. Молчание Наполеона, чем дольше оно тянулось, тем более казалось ему зловещим предзнаменованием и усиливало его недоверие.

Наконец 23 июля приехал в Петербург флигель-адъютант Чернышев. Он прибыл прямо с поля сражения при Ваграме, где Наполеон держал его около себя весь день и надел на него орден Почетного Легиона[145]. Он привез с собой письмо от императора. Наполеон полагал свою гордость в том, чтобы его ответ царю был извещением о победе. Он хотел заставить его почувствовать, что Франция, предоставленная самой себе, сумела, тем не менее, преодолеть все препятствия. Это высокомерное желание проглядывает сквозь представленные им извинения, да и самые извинения были такого свойства, что только он один мог их представить. “Мой Брат, – писал он, – благодарю Ваше Императорское Величество за любезное внимание в продолжение трех месяцев. Я запоздал написать вам, потому что сперва я хотел написать вам из Вены. Но затем я решил написать вам только тогда, когда прогоню австрийскую армию с левого берега Дуная. Битва при Ваграме, о которой флигель-адъютант Вашего Величества, бывший все время на поле сражения, может дать вам отчет, осуществила мои надежды…”[146].

Действительно, дни 5 и 6 июля блестяще загладили неудачи при Эслинге. Наполеон свершил почти чудо, захватив врасплох неприятеля и выполнив операцию, которая была им предусмотрена, подготовлена и назначена уже шесть недель тому назад. Сто семьдесят пять тысяч австрийцев ожидало его на укрепленных (позициях между Аспером и Эслингом. Внезапно выйдя с восточной стороны острова Лобау, он обманывает их предположения, быстро меняет фронт, опрокидывает верки, успевает перебросить сто пятьдесят тысяч человек на левый берег и развернуть их перпендикулярно к реке, прежде чем австрийцы могли оказать ему сколько-нибудь серьезное сопротивление. Затем идет на армию эрцгерцога, которая должна была отступить на высоты Энцерсдорфа и Дейтш-Ваграма, и выбивает ее из этой позиции в самом грозном сражении, какое только случалось ему до сих пор иметь. Победой при Ваграме он окончательно обеспечивает за нами линию Дуная и отбрасывает австрийские силы на окраины монархии. Это громкое дело разрушает воскресшие было надежды наших врагов, как тайных, так и явных, лишает мужества Европу и бросает ее к его ногам.

Однако, в Петербурге, где стояли вдали от театра военных действий, где самое имя союзника давало возможность высказываться откровенно и независимо, настроение было слишком приподнято, чтобы известие о наших успехах могло охладить разыгравшиеся, страсти и побудить отнестись как следует к своим обязанностям. Там все внимание сосредоточивалось на единственном предмете – на Польше. События на Дунае не отразились сколько-нибудь серьезно на событиях на Висле, тем более, что вскоре после Ваграма между варшавянами и русскими возник новый конфликт, более важный, чем все предыдущие.

С тех пор как Понятовский, отделившись от русских, перенес на левый берег свои силы и свою деятельность, его целью сделался Краков, расположенный в сфере его военных операций. Он обещал этот город своим солдатам как награду за их усилие. Надежда на это придавала им мужество. Если Варшава была в глазах поляков их политической столицею, то Краков, полный воспоминаний о их прошлом величии, был для них священным городом, обладание которым укрепило бы их веру в будущее и послужило бы залогом возрождения. Как лестно было бы провозгласить восстановление отечества на могилах королей, которые покоились в древней столице! Итак, войска Понятовского шли на Краков. Блестящая кавалерия по обыкновению неслась галопом впереди, открывала неприятеля и завязывала с ним беспощадный бой. Австрийцы не оказывали большого сопротивления: их целью было не столько защищать галицийские земли, сколько задержать всякую серьезную диверсию на Моравию, а самим тем временем приблизиться к эрцгерцогу Карлу. Оттесненные после многих стычек к Кракову, они не находили нужным удерживаться в нем. Как только поляки показались в виду города, командовавший расположенными в городе войсками генерал открыл переговоры. Вечером 14 июля было заключено перемирие на двенадцать часов, причем было условленно, что австрийцы очистят город в течение ночи, а войска Понятовского вступят в него на следующий день.

В лагере поляков было всеобщее ликование. Охваченные чувствами гордости и радости, показывали они друг другу на величественный древний город, раскинувший по обоим берегам Вислы свои древние дворцы и сотни церквей. Глазами они уже владели им и не сомневались, что скоро он будет принадлежать им, так как враги отказались его у них оспаривать. Они не приняли в расчет своих союзников. Армия Голицына, хотя и находилась на другом берегу, далеко позади них, наблюдала за всеми их движениями с ревнивым беспокойством. Как только она увидела, что они приближаются к Кракову, она встрепенулась при мысли отдать им столь драгоценную добычу и приняла меры, дабы наложить на нее свою руку раньше их. Русские внезапно выступили из лагеря, возобновили свой прерванный поход, перешли с Вислоки на Дунаец, переправились через него и бросились вперед с еще невиданной стремительностью, 14 июля они были по соседству с Краковом. Русские задумали план – тайком проникнуть в город. Они хотели воспользоваться промежутком в несколько часов времени между выходом австрийцев и вступлением поляков и проскочить в город между отступавшим побежденным и победителем, который еще не успел занять своего завоевания.

Тайное пособничество австрийцев помогло этой хитрости. Из донесений Понятовского, подтверждаемых и из других источников, видно, что австрийцы, в то самое время, когда они вели переговоры с поляками, предупредили русских и даже послали за ними, что ими были командированы офицеры, чтобы служить проводниками спешившим к городу колоннам генерала Суворова и что обещана была награда тому отряду, который придет первым. Как бы там ни было, но ночью Понятовский был предупрежден жителями Кракова, что в город входит русский авангард. На другой день, в первом часу пополудни – время, установленное соглашением – явился эскадронный командир Потоцкий, чтобы занять одни из городских ворот. Но они уже охранялись русским отрядом под командой Сиверса. Между Потоцким и Сиверсом произошел следующий горячий диалог: “Мне приказано, – сказал русский, – охранять от вас вход в город”. – “Мне приказано, – отвечал поляк, – вступить в него именем Е. В. императора французов, и я надеюсь, что вы не заставите меня скрестить пики и таким способом открыть себе путь”. Сивере скрылся со своими людьми, ворота открылись. В городе ожидало вновь прибывших единственное в своем роде зрелище. Повсюду были русские, и среди них свободно разгуливали, пользуясь дружеским вниманием русских, отсталые солдаты и даже офицеры австрийской армии. В перспективе на главных улицах виднелись русские эскадроны в боевом порядке – это были как бы стены из лошадей и людей, над которыми стоял целый лес пик. Между тем Понятовский вступил в город во главе своего войска с барабанным боем и развернутыми знаменами. Когда он прибыл на Оружейную площадь, отряд русских гусар преградил ему дорогу. Движимый чувством благородного негодования, Понятовский поднимает на дыбы своего коня, бросается в ряды гусар, пробивает брешь в этой живой стене и силой открывает себе путь. В других местах поляки могли пробиваться только штыками и пиками. Повсюду обменивались жестокой руганью и угрожающими жестами. Дело дошло уже до ружей, когда с большим трудом между русскими и польскими командирами состоялось соглашение. Было условленно, что город будет занят сообща. Поляки и русские разделили его между собой, расставили войска по квартирам в разных кварталах и остались тут, наблюдая друг за другом, держась надменно, вызывающе, с нескрываемой злобой, готовые каждую минуту взяться за оружие. Между этими союзниками-врагами отношения были настолько натянуты, что с этих пор достаточно было малейшего повода, чтобы между ними вспыхнуло настоящее сражение[147].