Если, конечно, он снова заговорит с ней хоть о чем-нибудь. Сейчас он был занят тем, что помогал мисс Мэртон и мисс Уйди расставлять младших детей по местам, чтобы начать представление.
– Извините? – переспросила Энни, поняв, что мэр задал ей вопрос.
– Я надеюсь, что вы могли бы освободиться на один вечер на следующей неделе. Онория и я, разумеется, надеемся, что вы отобедаете с нами. Это будет, конечно, очень скромный прием, по-семейному, так сказать, для того чтобы соответствовать вашему состоянию духа. О, я хотел сказать, – быстро добавил он, – нашему общему состоянию духа.
– Вы очень добры. Прекрасная идея. Большое спасибо.
Это прозвучало неестественно, она не могла представить себе ничего более скучного. Но он был мэром, а она – все еще хозяйкой Линтон-холла; она чувствовала себя обязанной быть внимательной к вопросам местного управления хотя бы еще некоторое время.
Разумеется, она себя не обманывала: мистер Вэнстоун приглашал ее на ужин вовсе не для обсуждения серьезных политических вопросов и программ во благо Уикерли. Не в первый раз после смерти Джеффри он проявлял к ней особый интерес, хотя на этот раз более откровенно. Если она правильно понимала его намеки, то мэр Вэнстоун имел на нее виды. Она хотела довести до его сведения всю безнадежность его затеи, но так, чтобы не задеть его. Это было безнадежно не только потому, что он ей не нравился. Даже если бы она была от него без ума, ей все равно пришлось бы отклонить его предложение, потому что, приняв его, она стала бы приемной матерью Онории. Уф!
***
… Началось рождественское представление. Томми Найнуэйс, сын церковного старосты, играл роль Иосифа, и стало сразу ясно, что роли распределялись по знакомству, а не в соответствии со способностями. С другой стороны, Марию играла Салли Вутен – ее братьев учил Кристи, вспомнила Энни, – и если не считать неудачного момента, когда она уронила на пол куклу, изображавшую Иисуса, Салли, казалось, была рождена для сцены. В целом представление вышло милым, трогательным и очень смешным; не один взрослый зритель вынужден был кашлять в платок, чтобы скрыть неудержимый смех.
Удовольствие Энни портило то, что ей пришлось смотреть, как Маргарет Мэртон, стоя рядом с Кристи на протяжении всего представления, шепталась с ним, касалась плечом, опиралась на него, как будто ее переполняла гордость за воспитанных ею маленьких актеров. Без сомнения, она была прелестна, у нее были блестящие черные волосы и большие серьезные карие глаза. Но до этого Энни не было дела. Где ее чувство такта? Бога ради, она учительница в воскресной школе, дети смотрят на нее как на образец для подражания. Почему она облокачивается в общественном месте на викария? Да в любом месте, если на то пошло.
После представления Софи Дин запела с детьми хорал, встав вместе с ним под рождественской елкой, украшенной горящими свечами. Энни присоединилась, как только умела, своим хрипловатым контральто, как минимум на октаву ниже детских звонких сопрано. Как ни приятно было это мероприятие, благодаря детям, ей была в тягость постоянная чопорность, которую проявляли в отношении к ней большинство людей и которая усилилась после ее «тяжелой утраты». В качестве жены Джеффри она была объектом сплетен и любопытства. Когда она стала его вдовой, все изменилось к худшему она стала человеком, которому никто не знает, что сказать.
А Кристи думал, что хочет взять ее в жены. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Она взглянула поверх моря поющих лиц на миссис Найнуэйс, жену церковного старосты, на миссис Вудворт, жену помощника священника; они улыбнулись и кивнули, приветствуя ее под звуки песни «Славный король Венцеслав». Лора Вудворт, невысокая, плотная женщина, постоянно была в движении, всегда при деле, без устали навещала приходских больных, которые часто выздоравливали, как говорил Кристи, только под действием ее угроз. Эммелайн Найнуэйс, робкая и скромная, была необыкновенно набожна, если судить по ее поведению в церкви.
Сама Энни не отличалась ни благочестием, ни усердием, знала она и то, что в глубине души жители Уикерли никогда по-настоящему не будут ей доверять. Она стала бы бременем для Кристи, а не помощницей – если предположить, что она вдруг соберется за него замуж, хотя это было невероятно.
После пения пришло время открывать подарки: безумная возня, которую мисс Мэртон и ее помощники с большим трудом удерживали в рамках приличия. Кроме свистков для мальчиков и соломенных кукол для девочек – сделанных домашней прислугой в страшной спешке в течение двух дней, – Энни заказала в магазине в Тэвистоке карандаши и альбомы для рисования; их привезли вчера, в последний момент. Капитан Карнок великодушно пожертвовал несколько бушелей яблок, а мистер Фарнсворт, владелец единственного постоялого двора в Уикерли, внес баррель сидра со специями. Мэр подарил ель, украшенную сверху звездой. Однако, как это ни странно, самый теплый прием встретили аккуратно завернутые кексы и пирожные, которые в течении нескольких дней готовили кухарки Линтон-холла.
– Это надо было сделать прощальным подарком, – жаловалась Энни смеющейся мисс Уйди. – Теперь они ничего не съедят на ужин.
Напрасный страх: миссис Фрут и служанки едва успевали выставлять еду на длинные столы, стоящие на козлах; дети поедали ее как саранча.
Если Кристи и собирался произнести благодарственную молитву перед едой, то их волчий аппетит изменил его планы. Он смотрел на застолье с расстояния, держа руки в карманах и опять возобновив беседу с капитаном Карноком. Он выглядел немыслимо красивым в своем черном облачении. Онория Вэнстоун что-то говорила ей, но Энни не слышала. Поверх голов двух дюжин людей глаза Кристи внезапно встретились с ее глазами. Гул голосов смолк, и все люди вокруг нее стали бестелесны, как призраки. Ни он, ни она не улыбнулись; безмолвная весть, прошедшая между ними, не располагала к веселью. Но, когда этот необыкновенный, вневременной момент прошел и реальность вернулась, она почувствовала мрачное облегчение. Кристи не потому избегает ее, что позабыл о ней. О, нет. И их по-прежнему поджидало страдание, оно не уменьшилось ни на йоту. Ничего не изменилось. Они были по-прежнему одержимы друг другом.
Все раскаяние, которое она ощущала утром в церкви, испарилось вместе с ее добрыми намерениями. Она устала от попыток представить себе, что ничего не случилось, устала относиться к Кристи просто как к знакомому. Устала от его официальной вежливости. Устала смотреть, как на него вешаются женщины, такие как Маргарет Мэртон.
– Я только что вспомнила, что мне надо кое-что сказать викарию, – резко перебила она Онорию Вэнстоун на середине фразы. – Извините меня, хорошо?
Не ожидая ответа, Энни отдала проходящему слуге бокал из-под пунша и направилась прямо к Кристи.
Она не знала, как будет оправдываться, пока не открыла рот.
– Я набрела в библиотеке на небольшой сборник проповедей, преподобный Моррелл. Я подумала, он может вас заинтересовать. На вид довольно старый. Там есть весьма интригующие заметки на полях. – Она безрассудно разукрашивала свою выдумку. – Не хотите ли взглянуть?
– Да, очень, – ответил он серьезно, так серьезно, что она испугалась, как бы он и на самом деле ей не поверил. – Прошу меня извинить, – сказал он капитану Карноку, который поклонился им со словами:
– Да, пожалуйста.
По дороге из холла по коридору, отделанному панелями, в библиотеку ее и без того взвинченные нервы напряглись так, что, казалось, вот-вот грозили лопнуть. Все, о чем она могла думать, было: что, если сверх всего того, что было плохого и что еще, возможно, будет, Кристи рассердится, когда обнаружит, что никаких проповедей нет.
Она сама открыла дверь библиотеки и посторонилась, пропуская его; потом закрыла дверь и встала к ней спиной, перегораживая выход. Он повернулся в середине неосвещенной холодной комнаты и выжидательно посмотрел на нее.
– Я наврала насчет проповедей.
Он не рассердился. Улыбка осветила его лицо, как солнечный свет. Он подошел к ней, и внезапно она испугалась его, так он был красив. «Что, если он победит?» – успела подумать Энни, пока он еще не коснулся ее. Без спроса его руки скользнули под короткий жакет, надетый поверх ее лучшего траурного платья. Одна эта ласка так взволновала ее, что у нее перехватило дыхание. Его руки, лаская, обняли ее. Они стояли, прижавшись, не двигаясь, только ощущая глубокое дыхание друг друга. Она уже любила твердую мощь его тела, силу его рук; обнимать его было все равно что обнимать толстый каменный столб. Нет, неправильный образ, слишком холодный. Все равно что обнимать дерево, теплое и живое, твердо укоренившееся в земле. Несокрушимое.
