– Вы не пожалеете, – торопливо пообещала Энни, надеясь, что так и будет.

Казалось, он ей не поверил. Она хотела сказать:

«Рано или поздно, любовь пройдет. Если бы вы меня лучше узнали, Кристи, вы бы меня не любили». Но говорить об этом было нельзя – это являлось частью их сделки, во всяком случае, она не хотела, чтобы он узнал это про нее. Не сейчас.

– Ладно. – Она отвернулась от него. – Пожалуй, мне пора домой. Пока вы не передумали.

С преувеличенной хлопотливостью она отыскала свой ридикюль, книгу и шляпу, не глядя при этом на него из опасения увидеть, что он несчастен или – еще хуже – что он снова колеблется. Они попрощались у входной двери, оба замкнутые и напряженные. Она не позволила ему проводить себя до дома; сказала, что еще не очень поздно и ей хочется побыть одной. Но в действительности ей хотелось избежать напряжения, возникшего в их отношениях. И хотя она и бросила эту фразу как бы в шутку, она и в самом деле опасалась, как бы он не передумал.

Всю дорогу домой она внушала себе, что поступила правильно, что дела пойдут на лад и что она позаботится, чтобы Кристи никогда не раскаялся в подвиге бескорыстной доброты, который он совершил сегодня ради нее. Раз или два ей почти удалось убедить себя, что это возможно.

Но позже, когда она записала все в дневник, осознание того, что она совершила, легло ей на сердце тяжелым грузом.

«Какая же я эгоистка! Зачем я это сделала? Порядочная женщина, настоящий друг, должна была бы пожалеть его, отпустить, не упрашивать его разрешить ей и дальше его мучить. Но я не прислушалась к голосу совести. Мы с Кристи давно уже распределили роли: он – святой, а я – грешница.

Как бы то ни было, мне все равно, это сработало, и потому я не раскаиваюсь. Он сдался. О, я знаю, это было не из слабости, а потому что я бесстыдно заявила ему, что он нужен мне и что именно он станет грешником, если отвергнет меня. О, эгоистка! Но это неправда, я каюсь! И все же не настолько, чтобы взять назад хоть единое слово. Я сокрушаюсь, но я ликую! Клянусь сдержать свое слово. Друзья – вот кто мы, и это все, кем нам суждено быть. Это я обещала ему и скорее умру, чем нарушу обет.

Но… он испытывает ко мне любовь. Это запечатлелось вовек в моем сердце. Вот я прикасаюсь к этой тайной надежде, бережно беру ее в руки, любуюсь ею, поглаживаю ее и шепчу ей что-то, как ребенок, поймавший в лесу зверька, которого ему не разрешают оставить дома. Я должна хранить ее от посторонних глаз и извлекать на свет Божий только в самые холодные дни, в самые горькие времена. Благодарю тебя, Кристи, за этот необыкновенный дар».

В следующую пятницу Кристи не пришел на пенсовое чтение. Миссис Армстронг начала «Айвенго» перед аудиторией, за последние несколько недель выросшей до тридцати человек. Хотя работа Энни была закончена, а всего Вальтера Скотта она прочитала еще в юности, она все же пришла и сегодня. Чтобы встретиться с Кристи, само собой, – она не видела его целую неделю, если не считать службы в четверг, во время которой она только успела вежливо кивнуть ему, – но еще и потому, что эти собрания превратились для нее в приятный еженедельный ритуал, во время которого она здоровалась с соседями, справлялась о делах. «Прекрасно, миледи», – слышала она обычно в ответ, если, конечно, обращалась не к Трэнтеру Фоксу, но в последнее время заметила, что непреодолимая социальная пропасть сужается на волосок с каждым ее приходом, и этого было достаточно, чтобы она решила не пропускать ни дня.

После чтения Энни поблагодарила миссис Армстронг за прекрасную работу, перекинулась парой любезностей с Лили Гесселиус, поговорила с Джоном Суоном о новой сеялке, которую она заказала в лавке кузнеца. При этом она не сводила глаз с двери, ожидая, что Кристи появится с минуты на минуту. Этого не случилось. Артур Ладд сказал, что он не присутствовал и на вечерней молитве, похоже кто-то в приходе заболел или попал в беду. Только тут она заметила, что и доктор Гесселиус отсутствует. По-видимому, Артур был прав.

Горькое разочарование захлестнуло Энни, как если бы она выпила уксус, затем она почувствовала угрызения совести; действительно, ей следовало бы сочувствовать неведомому больному. Она же не ощущала ничего, кроме досады, что не встретится с Кристи. Эта встреча грозила быть несколько натянутой, по крайней мере, сначала, но это ее не пугало. И вот теперь, когда возможность оказалась упущенной, она осознала, как сильно желает увидеть его, сколь многого ждет от этой встречи.

Она вышла на улицу вместе с остальными, желая доброй ночи соседям. Ночь, лунная и безоблачная, была необыкновенно тепла. Уже стоя на улице перед домом викария, Энни всерьез подумала, а не вернуться ли ей, не постучать ли в окно и не сказать ли миссис Ладд, что она подождет викария в его кабинете. Действительно, ничто не мешало ей именно так и поступить; она же была леди д’Обрэ, она могла заявить, что хочет дождаться его, сидя на крыше, и никто бы ей не запретил. Но она не пошевельнулась. После всего, что случилось, такой шаг был бы чересчур решительным. Как если бы она вознамерилась взять назад свое слово.

Из ветвей бука, росшего на краю деревенского сквера, страшным голосом прокричала сова. Энни подумала о том, что ей придется идти в свой пустой дом, сделать чашку чая, подняться с ней в свою пустую спальню и выпить ее в своей пустой постели.

Одна мысль об этом показалась ей невыносимой. Только не сегодня.

Она твердо решила увидеть его в этот вечер. Обойдя пятно света, лившегося на лужайку из сводчатого окна, она пробралась в полосу тени, покрывавшей церковное кладбище. Она будет ждать его здесь. Просто чтобы увидеть, как он. Просто чтобы сказать ему «спокойной ночи».

Она не лгала в тот день, когда сказала Кристи, что любит кладбища. Мертвые – они мертвые и есть, и нечего бояться этого испещренного лунными пятнами сада на костях. И все же на память ей пришли пугающие шалости деревенских детей в ночь накануне Дня Всех Святых. В эту ночь духи ада бродят по земле. В глубине души жители Уикерли верили в это. Они преследуют несчастных людей, и для тех есть лишь одно спасение – обмануть духов, замаскировавшись под них. В этот день дети одеваются в одежду своих родителей и носятся по деревне с завываниями и выдолбленными тыквами в руках, в которых сквозь прорези в виде глаз и оскаленных пастей горят укрепленные внутри свечи. Поднося эти адские рожи к окнам коттеджей, дети пугают их обитателей.

Улыбнувшись про себя, Энни вспомнила уравновешенную, спокойную, умную проповедь, которую в тот день (всего три дня назад!) прочел Кристи. Ведь Праздник Всех Святых дал имя его церкви, так что случай выдался более чем подходящий. Примирить современное англиканство с пережитками языческих ритуалов, древними, как сама кельтская культура, – вот задача, достойная добросовестного священника, дающая ему массу возможностей для интереснейших исследований. Она никогда не пропускала его воскресных проповедей: слушать Кристи было одно удовольствие. Они вовсе не отличались драматичностью, но зато приоткрывали окно в мир его мыслей. И этот мир казался Энни захватывающе интересным.

«Руфус Маркам», – прочитала она на невысоком могильном камне. А может быть, «Маркус» – трудно сказать. Дата его смерти – 2 июня 1741-го – была ясно видна, а вот дата рождения почти стерлась; тысяча семьсот что-то, значит, до глубокой старости Руфус не дожил. Поэтому он вряд ли обидится, если она присядет на его надгробие. С этого места ей будут слышны шаги Кристи по щебню дорожки к его дому. От посторонних глаз ее укрывал массивный памятник, гораздо более внушительный, чем у Руфуса, – скульптура ангела на широком пьедестале, украшенном всеми полагающимися надписями, выбитыми в твердом мраморе. А ведь смерть уравнивает всех, не так ли? Вот совершенно мирская мысль, приходила ли она в голову кому-нибудь из тех, кто навещает это кладбище? Возможно, нет, но от этого мысль о всеобщем равенстве в смерти вовсе не становится менее правдивой, менее печальной. Энни предалась воспоминаниям. Ее мать похоронена в Реймсе, отец – в Лондоне. Других родственников у нее нет, по крайней мере таких, о которых стоит вспоминать; кажется, где-то существуют какие-то кузины ее матери, но она представления не имела, где именно. После смерти отца она была полностью предоставлена сама себе. Поэтому, кроме Джеффри, некому будет, так сказать, и оплакать ее. Вот пример ничего не значащего трюизма, который только будоражит мысли и не ведет никуда.