– Нет, ты посмотри только на этот двор и все прочее! С ума сойти можно… Я не думал об этих местах ни единой минуты с тех пор, как уехал отсюда! Не вспомнил ни разу за все двенадцать лет – клянусь тебе. А сейчас – надо же – гляжу кругом, и чувство такое, будто и не уезжал никуда… Я помню каждый закоулок, каждый предмет обстановки, каждый блик света…

Он потянулся всем телом, уставившись в пространство. Казалось, он уже не помнил только что сказанных слов.

– Твой отец несколько запустил дела, – заметил Кристи, понимая, что не сообщает и четверти правды.

– Отчего так? Из-за болезни?

– Нет. Болезнь обострилась только в последние несколько месяцев. Просто он потерял интерес к жизни.

– Ха! А я-то думал, что у нас с ним нет ничего общего.

Кристи смотрел на друга с возрастающим ужасом и смятением.

– Имение приносит хороший доход. Мне говорили об этом, но твой отец никогда не пытался вкладывать деньги во что-то прибыльное. И теперь фермы арендаторов в самом плачевном состоянии, коттеджи…

– А что же он делал с деньгами?

– Клал в банк, надо думать. Ты мог бы здесь сделать немало добра, Джеффри. Холиок старается изо всех сил, но он всего лишь…

– Сколько здесь? Сколько денег?

– В поместье? Трудно сказать. – Джеффри глядел на него с недоверием. – Он никогда не посвящал меня в свои дела. Его адвокаты с тобой скоро свяжутся, не сомневайся. Тогда-то ты все и узнаешь.

– Если, конечно, он мне вообще хоть что-нибудь оставил, – откликнулся Джеффри с безрадостной усмешкой.

Он подошел к двери в холл, выглянул наружу и громко позвал:

– Энни! Поторопись, отыщи бутылку чего-нибудь, чего угодно, и неси поскорее сюда! – Затем он обратился к Кристи: – Вот незадача! Сейчас я засохну, как старая дева. Мы целую ночь тряслись в поезде от самого Лондона, да еще потом все утро в этой чертовой карете из Плимута. – Он уселся с ногами на потертую парчовую софу. – Да сядь же, наконец! Господи, на тебя невозможно смотреть, Кристи. В этом своем облачении ты похож на огромную черную цаплю…

Кристи улыбнулся и сел в кресло с подголовником, от которого пахнуло плесенью.

– Не хотелось бы мне производить такое впечатление на окружающих…

Он ничего не сказал о внешности самого Джеффри, но про себя не мог не отметить изменений в его облике. Былую красоту Верлена портила болезненная бледность. Его темно-каштановые волосы заметно поредели, обнажая белый костистый лоб, отчего глаза казались еще чернее, чем на самом деле. Ноздри истончились, как пергамент; на языке, которым он поминутно облизывал сухие губы, виднелся беловатый налет, а веки припухли, как если бы он только что проснулся или же проплакал всю ночь.

– Нет, ты, пожалуй, не цапля, – поправился Джеффри, – а золотистый орел, если судить по волосам. Кстати, давно ли ты на своей святой службе?

– Сан я принял два года назад. Некоторое время жил в Эксминстере, пока примерно год назад епископ не направил меня в приход святого Эгидия.

– Он тебя направил? Ты что же, не хотел возвращаться домой?

– У меня… были смешанные чувства.

Услышав это, Джеффри понимающе улыбнулся, хотя Кристи сильно сомневался, что их колебания по поводу возвращения в Уикерли были одинакового свойства.

– А что думает его преподобие старый Моррелл о твоем решении пойти по его священным стопам?

– Мой отец умер четыре года назад. Через два года после смерти матери.

– О, Кристи, прости меня. Мне действительно очень жаль.

– Благодарю.

Ему хотелось спросить: «Почему же ты никогда не писал? Почему за все эти двенадцать лет ни разу не дал знать о себе?» – Но он спросил совсем о другом:

– А ты стал солдатом удачи, ведь так? – произнес он, подстраиваясь под беззаботный тон Джеффри. – Если хоть половина слухов о тебе – правда, то у тебя была, мягко говоря, весьма насыщенная событиями жизнь.

Джеффри стремительно вскочил и снова принялся мерить комнату шагами.

– О да, черт подери, весьма насыщенная. Слушай, Кристи, а ты еще ездишь верхом?

– Да, у меня есть гнедой жеребец по имена Донкастер. Прекрасный конь.

– И ты на нем скачешь?

– Больше нет.

– Что?!

Лицо Джеффри изобразило недоумение. Кристи вспомнил дикие, безрассудные скачки, которые они устраивали в детстве. Это был их любимый спорт; на этом постоянно подогреваемом ощущении риска, в сущности, и основывалась их дружба.

– Епископ не одобряет священнослужителей, участвующих в скачках, – сказал он, сухо улыбнувшись, – так что я больше этим не занимаюсь.

– Проклятие, жалко чертовски! – Джеффри снова подошел к двери. – Энни! А, вот и ты. Тебя только за смертью посылать.

Новая леди д’Обрэ вошла в комнату, и ее супруг мгновенно вцепился в бутылку, которую она внесла на подносе. От резкого движения два стакана, стоявших там же, едва не упали. Энни поставила поднос на стол рядом с софой, отошла в сторону и встала возле холодного очага.

– Шерри. Боже милостивый, – поморщился Джеффри. – Тебе налить, дорогая?

Она пробормотала слова отказа. Теперь на ней не было шляпы. Ее золотисто-каштановые волосы лежали свободно и были острижены короче, чем, по мнению Кристи, предписывала современная мода. Джеффри наполнил стаканы и один протянул ему.

– За что бы такое нам выпить? А, я знаю: за сиротскую долю. Моя жена ведь тоже сирота, не так ли, дорогая? О да, невинная и бедная сиротка. Я-то думал, она богата, понимаешь, а получилась ошибка, да, трагическая, жестокая ошибка.

Он залпом осушил свой стакан и немедленно снова наполнил его.

– Что? Ты не хочешь пить за сиротство? Отлично, будем говорить конкретно. – Он поднял стакан. – За смерть моего отца: пусть его злобная душонка гниет в аду вечно.

В несколько глотков он опустошил свой стакан и опустил его на стол с такой силой, как будто хотел разбить вдребезги. Кристи ощутил на себе пристальный взгляд Энни Верлен и обернулся к ней. Сейчас ее глаза не казались серебристыми; они отливали зеленым, и в них читалось какое-то непонятное, мрачное и безнадежное ожидание. Он поставил свой стакан, не притронувшись к напитку.

– Ну, хорошо! Расскажи-ка мне теперь, что новенького в моем милом старом доме. Холиок все еще управляющий, не так ли?

Джеффри опять потянулся к бутылке.

– Нет, он несколько лет назад умер. Ты помнишь Уильяма, его сына? Теперь он управляющий. Он прекрасный человек, большой труженик. Думаю, ты бы…

– Вот и прекрасно, значит, я все могу переложить на него.

Кристи нахмурился:

– Как, разве ты не собирался остаться?

– Слава Богу, нет! По крайней мере надолго. Я ведь обратился за новым офицерским патентом – разве я тебе не говорил? Самой большой ошибкой моей жизни было то, что в прошлом году я продал свою капитанскую должность. Впрочем, нет, – он улыбнулся жене, – почти самой большой. Лучше бы уж я занял тогда эти деньги. Ну да это все прошлогодний снег. А ты знаешь, сколько нужно заплатить Королевской Комиссии, чтобы купить должность подполковника? Девять тысяч фунтов, и это только официальный вступительный взнос; реальная плата приближается к тринадцати тысячам. Надеюсь, дорогой папаша оставил мне хоть что-нибудь, тогда я смогу подкупить всех нужных воров в министерстве, и, если повезет, не пройдет и месяца, как я окажусь на корабле, идущем в Черное море.

Кристи не смог больше сдерживать свое изумление:

– Ты хочешь сказать – на войну? Ты собираешься быть солдатом?

– А ты что думал, нянькой?

– Но ты же… – Он осекся. – Прости, пожалуйста. Просто мне показалось, что ты не вполне здоров.

– Вот как? Я, выходит, похож на больного?

В черных диковатых глазах Джеффри зажегся воинственный огонь. Но он провел рукой по волосам, и его гнев испарился, как будто стертый этим движением.

– Действительно, у меня была вспышка моего давнишнего недуга – малярии, которую я подцепил в Басутоленде в пятьдесят первом, когда усмирял проклятых туземцев. Но теперь я в порядке, все просто отлично. Милая Энни обеспечила мне такой уход, что мое злосчастное недомогание недолго продлится. Правда, радость моя?