На следующий день, 3 июля, Викторов «честь-честью» сходил на квартиру к «покойнице», сказал, что она неожиданно в деревню уехала – весть получила, мать при смерти, – забрал ее вещи, снес и заложил в ломбард:

– Не пропадать же им, на игру надоть было.

И началась жизнь «спокойная»:

– Афишка. По трактирам бегаю, советуюсь, на пробные галопы гоняю. Играю. Где бы денег промыслить, думаю… Ихние-то деньги сразу продул… Лошади у меня в голове. Сам, часом, диву даешься: словно ничего и не было. Быдто сон. Сам в другой раз себя спрашиваешь, не сон ли был? Только камфарой в комнатах еще попахивает, как окна ни растворяешь. Но меня это мало беспокоило. Лошади и лошади, – так игра скрутилась, что либо пан, либо пропал. Большие призы кончились. Первый класс ушел. Скачут все лошади фуксовые. Выдачи огромадные. Тут в лошадях не разберешься, когда о другом думать?

Как вдруг однажды, развернув газету, чтоб прочесть про скачки, Викторов прочел:

– «Страшная находка в Брест-Литовске».

– И поплыло, и поплыло все перед глазами. Буквы прыгают. В комнате-то рядом охает кто-то, стонет. Камфарный запах по носу режет. По коридору идет кто-то. Мысли кругом. Что ж это, думаю, я наделал? Страх меня взял и ужас… Жду не дождусь, когда жильцы из сыскного с занятиев вернутся… Пришли, сам что было духу собрал, к ним пошел, водочкой угостил, спрашиваю: «Ничего не слыхать про труп-то, изрубленный в Брест-Литовском? Нынче в газетах читал. Экий страх-то какой! Какие нынче дела творятся». – «Нет, – говорит, – ничего не слыхать, кто убил». У меня от сердца и отлегло. «Но только, – говорят, – сам Эффенбах за дело взялся. От начальства ему приказ вышел, чтоб беспременно отыскать. Наверное, отыщут». Так они у меня от этих слов в глазах и запрыгали.

Тут уж началась жизнь «беспокойная».

– Куда деваться – не знаю. Куда ни пойду – покойница. Останешься ночью дома, заведешь глаза, входит… Головку запрокинет так, горло раскроется, кровь бежит. Стал по публичным домам ночевать ходить, – и там приставляется. Пью и играю. Бесперечь пью. И ежели бы не скачки, ума бы решился.

Вряд ли когда-нибудь господам спортсменам снилось, чтобы тотализатор сыграл такую роль.

– Закрутил игру так – на все. Кручусь, кручусь, и покуда скачки – ничего, отлегает, ни о чем не думаешь. А кончились скачки – пить. Пью и не пьянею. И все мне они. Все они. Побег в церкву, отслужил панихиду, – перестала день, два являться. Потом опять – я опять по ним панихиду. Панихид четыре-пять справил – все по разным церквам. Отслужишь, полегчает, потом опять приставляется.

Как назло, жильцы только и говорили, что о «загадочном убийстве».

«Загадочное убийство» волновало всю Москву. Сыскная полиция сбилась с ног от розысков, и, возвращаясь домой, агенты только об этом и говорили:

– Все еще не разыскали. Словно в воду канул. Но ничего, разыщем! Непременно разыщем!

– Чувствую: с ума схожу. Мечусь! По публичным домам ночую, утром на галопы. Скачки. Со скачек в церкву бегу панихиду служить. По трактирам пью. Вечером домой на минутку бегу, узнать: как? что?!. Мечусь… Вхожу к ним, словно жду – вот-вот смертный приговор услышу. «Что?» – спрашиваю, а сам глянуть боюсь. А как скажут «ничего», – ног под собой не чувствую. Сколько разов после этого к себе в комнату побежишь, хохотать что-то начнешь, удержу нет. В подушку уткнешься, чтоб не слышно было, «ничего!» – в подушку кричишь. Сам-то хохочешь, а в нутре-то страшно. И вдруг «оне» представляются… Опять пить, опять из дому бегать, опять панихиды служить. Мечусь.

Метанье кончилось тем, что однажды на скачках к Викторову подошли:

– Вас вызывают в сыскную полицию.

– У меня руки-ноги отнялись… «Да нет, – думаю, – не за этим». Много у меня разных делов накопилось: потому за это время, говорю, закрутил игру вовсю, – у родных все вещи на игру перетаскал. Привезли меня в сыскную. В комнату вводят. Полутемная такая комната. Народу много было, спиной к окнам стояли, свет застили. Стол, сначала я не разобрал, что в нем такое! А как меня подвели – я и крикнул… Корзинка, белье, клеенка, плашка… Остолбенел я, кричу только: «Не подводите! Не подводите!» А Эффенбах меня в спину подталкивает: «Идите, – говорит, – идите, не бойтесь. Это из Брест-Литовска». – «Не подводите! – ору. – Во всем сознаюсь, только не подводите»…

Сидя в сыскном отделении, Викторов давился на отдушнике при помощи рубашки.

– Оне измучили… Покойница… Завяжу глаза, – здесь оне, со мной сидят… «Вот, – говорят, – Коля, где мы с тобой». Не выдержал. Да и смерти ждать страшно было.

Как и очень многие, Викторов ждал «беспременно веревки».

– Уж я вам говорю. Вы на суде не были? Меня прокурор обвинял, господин Хрулев…

– А защищал кто?

– Не помню. Не интересовался. Без надобности. А обвинял Хрулев по фамилии. Так вот посередке стол стоял, на нем бельецо ихнее, скомканное, слиплое, черное стало, клееночка. А около корзинка та самая стояла… Как эти вещи-то внесли, я чувства лишился. Страшно стало. На суде-то я сдрейфил, что сам говорил, что кругом говорили, – не сознавал. А только вот это-то помню, что господин Хрулев на корзинку показывали, требовали, чтобы и со мной то же сделали. На части, стало быть, разрубить!

Большинство этих знаменитых убийц уверены, что им «веревки не миновать за убийство».

– За этим-с и покойницу на части рубил и отсылал, – веревки боялся.

И большинству на суде, среди страха и ужаса, кажется, что прокурор требует смертной казни.

– Когда вышел приговор в каторгу – ушам не поверил, – говорит, как и очень многие, Викторов.

В каторге он жалуется на слабость здоровья:

– Пища плохая, и главная причина – ночи бессонные! Думаю все.

– О чем же?

– О прошлом. Господи, глупо как все было! Если бы вернуть!.. Ну, и спать тоже иногда боязно… Когда их душа там мучается… Грешница ведь была, блудная-с… Когда ихней душе там невмоготу…

– Что же? Является?

– Приходят.

И весь съежившись, вздрагивая, этот жалкий, тщедушный, весь высохший человек, понизив голос, говорит:

– Главная причина – денег нет… Панихидки по них отслужить не могу… Чтоб успокоились.

Лет десять тому назад в Одессе было совершено громкое преступление.

Старик банкир Лившиц был найден задушенным в постели. Ничего украдено не было. Стоявшая в соседней комнате несгораемая касса с деньгами оказалась нетронутой. В кухне лежала связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом, задыхавшаяся кухарка Лея Каминкер.

Она рассказала, что ночью в квартиру ворвались какие-то люди в масках, пригрозили ее убить, если будет кричать, связали, бросили и пошли в комнаты. Что там происходило, она не знает.

Начались розыски, про которые потом на суде рассказывались ужасы. Один из взятых по подозрению даже повесился в участке.

После очень долгих, тщетных, ошибочных поисков наконец удалось открыть, что на банкира Лившица охотилась целая шайка. Некто Томилин, многократный убийца, отчаянный головорез, отстреливавшийся от вооруженной погони. Его любовница Луцкер, воровка по профессии. Бродяга-громила Львов. Какая-то вдова, занимавшаяся покупкой краденого. В шайке участвовала и кухарка Каминкер, открывшая убийцам дверь и затем, по уговору, разыгравшая комедию, будто ее связали.

Странным представлялось только, почему убийцы не тронули кассы.

Они объяснили это тем, что приглашенный в компанию «специалист по взлому касс» Павлопуло испугался во время убийства и убежал.

Принялись отыскивать Павлопуло.

Оказалось, что он с тех пор совершил еще одно преступление.

Павлопуло попался при ограблении казначейства где-то в Крыму. Забравшись с вечера в казначейство, он за ночь взломал кассы, набил карманы деньгами и ждал, чтоб его сообщники открыли двери казначейства. Услыхав, что двери открывают, Павлопуло с карманами, набитыми деньгами, подошел. Двери открылись – перед Павлопуло была полиция.

– Один из моих помощников, подлец, продал! – со вздохом говорит Павлопуло.