Она смотрела на меня как на начальство.

В Хандосе 2-й меня интересовала одна каторжанка, Татьяна Ерофеева, отданная в сожительницы к поселенцу. Настоящий изверг, тридцати лет она успела овдоветь три раза и на Сахалин попала, как гласит приговор, за то, что:

1) Задумав лишить жизни падчерицу, ударила ее так, что та на следующий день умерла.

2) За то, что неоднократно колола глаза иголкой своему пасынку и присыпала их солью, последствием чего было плохое зрение в правом глазу и полная потеря зрения в левом.

Я спросил у надзирательской сожительницы:

– У вас в Хандосе живет Ерофеева?

– Живет!

– Ну, что она? Как?

То есть как живет, хорошо, плохо? И вдруг услышал ответ:

– Ничаво. Годится.

Согласитесь, что очень типичный ответ приезжему господину служащему!

Таковы нравы.

И таково отношение к каторге, предоставленной всецело на произвол надзирателей.

Смотритель тюрьмы – это, по большей части человек, выслужившийся из надзирателей, из фельдшеров. Полное ничтожество, которое получает вдруг огромную власть и ею «объедается».

По уставу он имеет право в каждую данную минуту своею властью дать арестанту до 30 розог или до 10 плетей.

По закону – каждое наказание должно быть вписано в штрафной журнал.

На деле эти наказания почти никогда не вписываются.

Отодрал – и кончено.

Сами каторжане просят:

– Не записывайте только в штрафной журнал.

Перевод из отдела испытуемых в отдел исправляющихся, из кандальной тюрьмы в так называемую вольную тюрьму, сокращение сроков – все это зависит от записей в штрафном журнале.

Выдрать и записать в журнал – это уже не одно наказание, а два.

Таким образом, смотритель тюрьмы по части телесных наказаний является совершенно бесконтрольным.

Отсутствие записи в журнале лишает каторжника возможности жаловаться, и смотритель тюрьмы является совершенно безнаказанным.

Изредка всплывают на свет Божий такие дела, как всплыло дело смотрителя тюрьмы Бестужева, который выпорол освобожденного от телесных наказаний больного падучей болезнью арестанта Сокольского.

Но там за Сокольского вступились врачи.

Телесные наказания развращают не только тех, кого наказывают, убивая в арестантах последнюю даже каторжную совесть, но и тех, кто наказывает.

Вид разложенного на позорной скамье человека заключает в себе что-то развращающее, разнуздывающее зверя, сидящего в человеке.

– Я тебе царь и Бог! – орет ничтожество, вышедшее из надзирателей или фельдшеров.

Это, как я уже говорил, любимая поговорка смотрителей тюрем.

Наказания доходят до удивительного издевательства.

– Это что теперь за наказания! – машут рукой смотрители тюрем. – Прежде, бывало, выпорют арестанта, и он должен идти смотрителя благодарить.

– За что благодарить?

– За науку. Такой порядок был. Встанет и в ноги кланяться должен: «Благодарю вас, ваше высокоблагородие, за то, что поучили меня, дурака!» А теперь уж этого нет. Распущена каторга! Все гуманности пошли.

Были и есть смотрители, не признающие непоротых арестантов.

– Система уж у меня такая.

Один из них, по каторжному прозвищу Железный Нос, оставил по себе в этом отношении анекдотическую память.

Приходя утром на раскомандировку, он высматривал, нет ли непоротого арестанта.

– Что это, братец, ты стоишь не по форме? Ногу отставил? А? Поди-ка, ляжь!

Если непоротый вел себя «в аккурате», стоял, что называется, «не дыша», и Железный Нос никак к нему придраться не мог, он отворачивался и говорил:

– Эй, ты там, тихоня! Поди-ка, ляжь, братец. Палач, дай-ка ему горяченьких!

– За что, ваше высокоблагородие?

– А, ты еще разговаривать? Разложить!

Он охотился за арестантами.

Едет по берегу в Корсаковском округе, видит, арестант на отмели копается, – к нему.

Арестант, завидев Железный Нос, дальше по отмели, смотритель за ним. Наконец дальше идти некуда: вода по пояс.

Арестант останавливается.

– Ты что тут, братец, делаешь?

– Рачков ловлю, ваше высокоблагородие, вам на кухню.

– Рачков ловишь? Это хорошо. А чего ж ты от начальства бегаешь? А? Должно быть, нехорошее что на уме? Хорошо. Рачков отнеси ко мне на кухню, а утром на раскомандировке выйди, тебя посекут!

Единственным непоротым каторжником был его собственный повар.

Очень искусный повар, находившийся за это под покровительством смотрительши.

– Ты мне его не тронь! – раз навсегда объявила смотрительша своему супругу.

Однажды она уехала куда-то на целый день к знакомым; возвращается – муж встречает ее сконфуженный.

– Выпорол?! – всплеснула руками смотрительша.

– Выпорол! – виновато отвечает Железный Нос. – Не сердись, душенька!

Меня интересовала личность смотрителя Л., оставившего по себе на Сахалине поистине страшную память.

Порки при Л. носили какой-то невероятный характер. Пороли каждое утро по тридцать, по сорок человек. Я расспрашивал арестантов, как это происходило.

– Выйдет он, бывало, ничего. Да потом себя растравлять начнет. Воззрится, заметит у кого какую неисправность: «У тебя что это, брат, бушлат (куртка) как будто рваный? А? Нарочно разорвал? Нарочно?» – «Помилуйте, ваше высокоблагородие, зачем нарочно? На работе разорвался!» – «На работе? А ты что ж не починил? А? Так-то ты о казенном имуществе печешься? Так-то?» – «Зачинить нечем!» К этому времени он уж совсем озвереет. «Жилы из себя, мерзавец, вытяни да зашей! Жилы! Из кожи куски вырезай да заплатки клади! Я тело твое так изорву, как ты казенный бушлат. Палач! Клади! Бей!» И пойдет. И чем дальше, тем пуще звереет. Стон стоит, а он ногами топочет. «Притворяются, подлецы. Бей их крепче!» В конце, бывало, до того в сердце войдет, что напоследок и палача разложить прикажет, арестантам драть велит: «Дерите его, чтоб спуску вам, подлецам, не давал!»

– Неглупый человек был! – пояснял мне бывший его помощник, теперь сам смотритель. – Знал, как каторгу держать. Каторгу на палача, да и палача на каторгу озлоблял. Стачки быть не может! Уж палач после этого-то мазать не будет.

Смотритель М., при мне заведывавший Корсаковской тюрьмой, считался одним из наиболее жестоких смотрителей на Сахалине.

– Доктора – вот мое бельмо на глазу! – кричал он по вечерам, напиваясь по принятому им обычаю. – Гуманность разводят! А нам это не к лицу. Я разгильдеевец! – хвастался он. – Разгильдеевские времена на Каре помню! Я прирожденный тюремщик. Мой отец смотрителем тюрьмы был. Я сам под нарами вырос! Мы не баре, чтоб гуманности разводить! Мы вот в чем ходим!

И он с гордостью показывал свою порыжелую, выгоревшую на солнце шинель, которой было лет, может быть, двадцать.

В трезвом виде не было человека более мягкого, льстивого, медоточивого, чем этот старый лукавый сибиряк.

Арестантов он называл «братанами», «братиками», «родненькими», «милыми людьми», «голубчиками», и без «Божьего слова» – никуда.

– Без Божьего слова разве можно?!

Провинившегося арестанта он подманивал к себе пальчиком.

– Пойди-ка, миленький, сюда. Ляжь-ка, голубушка, тебя взбрызнут!

Арестант валился в ноги:

– Ваше высокоблагородие, за что же? Простите.

– И что ты, миленький! И что ты, голубчик! Разве я на тебя сержусь? Я на тебя не сержусь. Ложись, ложись, голубчик! А за то, что разговариваешь, пяточек прибавим.

– Ваше высокоблагородие…

– И-и, голубчик, как нехорошо. Тебе начальник говорит: ложись! А ты не слушаешься. Еще пять. Ложись, братан.

Видя, что наказание все растет, арестант ложится.

– Вот так-то, родной, лучше! С Богом, милый. Взбрызни-ка его, Медведев. Пороть пореже, не торопись, милый! Пореже, покрепче! Вот так, вот так! Реже-то лучше. Нам торопиться некуда.

И если арестант вопил не своим голосом, М. говорил ему:

– Ничего, ничего, потерпи, родненький! Христос терпел и нам велел.