– Скажись. Ведь меня судят, будто я тебя убил.

Бейлин отказывается.

– Нет. Какой мне расчет полтора года на долгий срок да на плети менять.

Гловацкий обратился к каторге:

– Братцы! Да вступитесь же! Ведь вы знаете, что это Бейлин!

Но Бейлин, у которого были маленькие деньжонки, подкупил иванов. Иваны, эти законодатели, судьи и палачи, объявили:

– Убьем, кто донесет. Старый порядок: бродягу не уличат.

Тогда, видя, что все равно приходится гибнуть, Гловацкий явился сам по начальству.

– Меня обвиняют в убийстве Бейлина, а Бейлин жив, здесь.

Вот он!

Сличили с карточками, допросили арестантов, Бейлин должен был сознаться. Дело об его убийстве прекратили, и Гловацкого за побег приговорили к 11 годам «испытуемости» и 65 плетям.

– Только за шесть дней отлучки! – говорит он, и на глазах навертываются слезы при воспоминании об этих 65 плетях.

Бейлину за побег тоже вышла прибавка срока и плети, и он решил отомстить.

– Десять рублей не пожалею, а Гловацкому не жить!

За десять рублей на Сахалине можно нанять убийц и перерезать целую семью.

За десять рублей иваны нанялись повесить Гловацкого в укромном месте. Но Гловацкому кто-то за двадцать копеек выдал заговор иванов.

– Что было делать? Донести начальству – невозможно. И так и этак – все равно убьют.

Гловацкий запасся ножом и решил быть начеку. Однажды, когда Гловацкий перед вечером шел к «укромному месту», на него кинулась шайка иванов, и один из них, Степка Шибаев, накинул ему на шею петлю. Гловацкий успел, однако, схватить одной рукой веревку, а другой ударил Степку ножом в живот.

Иваны кинулись в сторону.

– Что же вы, подлецы? – кричал им Гловацкий и, наклонившись к корчившемуся в предсмертных муках Шибаеву, спросил: – Ну что, задавили Гловацкого, мерзавец?

В тюрьме убийство. Явилось начальство. Умирающего Степку отнесли в лазарет. Гловацкого арестовали и посадили в особое отделение.

Между тем иваны пришли в себя. Они кинулись в отделение, где сидел обезоруженный Гловацкий, выломали двери и били его до полусмерти. Переломили ему руку, разбили лоб, отбили все внутренности. К счастью или к несчастью, подоспела стража, и Гловацкого еле вырвали полуживого, без сознания, из рук озверевших людей.

Гловацкий остался искалеченный на всю жизнь. Ему даже говорить трудно. Он задыхается.

Следствие на Сахалине вели кто придется, люди вовсе не знакомые с этим делом.[32] Свидетелями допрашивались те же иваны, которые конечно, засыпали Гловацкого:

– Убил по злобе!

И Гловацкий, только защищавший свою жизнь, приговорен к пожизненной «испытуемости», к пожизненному содержанию в кандальной тюрьме и 30 плетям. Плетей не дали. Какие же плети полуумирающему? Доктор признал его неспособным к перенесению телесного наказания. Но за жизнь, сидя в кандальной, Гловацкий должен дрожать день и ночь, каждую минуту: иваны приговорили его к смерти и за Бейлина, и за Степку.

– Вот у нас поистине страдалец! – говорил мне смотритель тюрьмы господин Кнохт.

– Да что же вы-то?

– А я что могу? Следствие так повели! Я обращался к каторжанам:

– Вы чего же молчали?

– Что это? Соваться – сказывать, что иваны нанялись его убить. Убьют!

Бейлин содержится в той же тюрьме. Я говорил с ним.

– Ведь из-за тебя невинного человека повесить могли. Чего же ты сам не сказал?

– Мне это не полезно. Мне о других думать нечего. Всякий за себя.

Гловацкий никуда не выходит из своего «номера». Для бесед со мной его водили по тюремному двору под конвоем, а то убьют.

– Я и так нож всегда при себе ношу. Иваны мне Степки не простят. Сказали: убьют – и убьют. Так вот живу и жду.

И этот несчастнейший человек в мире, обреченный на смерть в кандальной, когда я его спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен, просил меня не за себя, а за другого:

– Ему очень тяжко.

Серые лица и халаты. Какой однообразной кажется толпа каторжан. Но когда вы познакомитесь поближе, войдете в ее жизнь, вы будете различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы. Мы познакомимся с главнейшими – с теми, про которых можно сказать, что они составляют «атмосферу тюрьмы», ту атмосферу, в которой нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего.

Если вы войдете в тюрьму в обеденное время, вам, конечно, прежде всего бросится в глаза небольшой ящик, на котором расставлены бутылочки молока, положены вареные яйца, кусочки мяса, белый хлеб. Тут же лежат сахар и папиросы. Где-нибудь под нарами, можете быть вполне уверены, отлично спрятаны водка и карты. Это – майдан. Около этого буфета вы увидите фигуру, по большей части, татарина-майданщика. Прежде, в сибирские времена каторги, майданы держали исключительно бродяги. Каторга там была богаче. Тюрьма получала массу подаяний. Русский народ считает святым долгом подавать «несчастненьким», и, пространствовав пешком по городам и весям, партия арестантов приходила на каторгу с деньгами. Тогда майданщики наживали в тюрьме тысячи – бродяги обирали тюрьму. Вот откуда и ведется теперешняя ненависть и презрение каторги к бродягам. Это ненависть историческая, восходящая еще к страшным разгильдеевским временам. Эта ненависть передана одним поколением каторги другому. Каторга вымещает бродягам обиды исторические. Мстит за давние угнетения, своеволие, обирательство. Теперь денежная власть из рук бродяг перешла к татарам. Нищую сахалинскую каторгу обирают татары, как «богатую» сибирскую каторгу обирали бродяги. Вот причина той страшной ненависти к татарам, которую я никак не мог понять, когда у нас в трюме парохода арестанты чуть не убили татарина только за то, что он нечаянно наступил кому-то на ногу. Эта национальная ненависть носит экономическую подкладку.

Все богатеи Сахалина, зажиточные поселенцы, на которых вам с такой гордостью указывают, по большей части нажились в тюрьме на майдане.

– Нескладно! – упрекал я каторжника, когда он рассказывал мне, как зарезали одного зажиточного поселенца. – Свой же брат трудом, потом, кровью нажил, а вы же его убили!

– Трудом! – каторжник даже рассмеялся. – Будет, ваше высокое благородие, их-то жалеть, – вы нас лучше пожалейте! Трудом! При мне же в тюрьме майдан держал; сколько из-за него народа погибло!

Майдан – это закусочная, кабак, табачная лавочка, игорный дом и доходная статья тюрьмы. Тюрьма продает право ее эксплуатировать. Майдан сдается обыкновенно на один месяц с торгов первого числа. Майданщик платит по 15 копеек каждому арестанту камеры, если у него играют только в «арестантский преферанс», и по 20 копеек, если игра идет еще и в штосс и в кончинку. Кроме того, майданщик должен нанять по 1 рублю 50 копеек двоих каморщиков, обыкновенно несчастнейших жиганов, которые обязуются выносить парашу, подметать, или, вернее, с места на место перекладывать сор, мыть тюрьму, или, вернее, разводить водой и размазывать жидкую грязь.

Майданщик же должен держать и стремщика, который за пятнадцать копеек в день стоит у дверей и должен предупреждать:

– Дух! – если идет надзиратель.

– Шесть! – если идет начальство.

– Вода! – если грозит вообще какая-нибудь опасность. За это тюрьма обязуется охранять интересы майданщика и смертным боем бить всякого, кто не платит майданщику долга. Тюрьме нет дела до того, при каких условиях задолжал товарищ майданщику. Майданщик кричит:

– Что же вы, такие-сякие, деньги с меня взяли, а бить не бьете?

И тюрьма бьет насмерть:

– Задолжал – так плати.

Самый выгодный и хороший товар майдана – водка. Цена на нее колеблется, глядя по месту и по обстоятельствам, но обыкновенная цена бутылке слабо разведенного спирта в тюрьме для исправляющихся – от 1 рубля до 1 рубля 50 копеек. Водка очень слабая, оставляет во рту только скверный вкус, и у меня вечно выходили из-за этого пререкания с самым старым каторжником на Сахалине,[33] дедушкой русской каторги Матвеем Васильевичем Соколовым.