— Пора приступать к всеобщим, равным и тайным назначениям-выборам, — намекнул Платону лысый и маленький.

Небольшая толпешка одобрительно загудела.

— Так вот, — возвысил голос Платон, перекрывая шум собравшихся здесь. — Возможно ли, чтобы толпа допускала и признавала существование красоты самой по себе, а не многих красивых вещей, или самой сущности каждой вещи, а не множества отдельных вещей?

— Это совсем невозможно! — радостно поддержали его.

— Следовательно, толпе не присуще быть философом.

— Нет, не присуще!

— Тогда остается совсем малое число людо-человеков, достойным образом общающихся с философией: это либо тот, кто подобно Иванову-Ильину, подвергшись добровольному изгнанию, сохранил, как людо-человек, получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры — а раз уж не будет гибельных влияний, он, естественно, и не бросит философии, — либо это человек великой души, вроде Маркса, родившийся в маленьком, можно сказать, несуществующем даже государстве: делами своего государства он презрительно пренебрегает. Обратится к философии, пожалуй, еще и небольшое число представителей других искусств: обладая хорошими природными задатками, они справедливо пренебрегут своим прежним занятием. Может удержать и такая узда, как у нашего приятеля Энгельса: у него решительно все клонится к тому, чтобы отпасть от философии, но присущая ему болезненность удерживает его от общественных дел. О моем собственном случае — божественном знамении — не стоит  и упоминать: такого, пожалуй, еще ни с кем не бывало.

Вот почему ни государство, ни его строй, так же как и отдельный людо-человек, не станут никогда совершенными, пока не возникнет такая необходимость, которая заставит этих немногочисленных философов, причем именно диалектиков, — людей вовсе не дурных, хотя их и называют теперь бесполезными, — принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет (и государству придется их слушать); или пока по какому-то божественному наитию...

— Махровый фидеизм! — вставил лысый и маленький.

— ... божественному наитию, — повторил уставший Платон, — сыновья наших властителей и царей либо они сами не окажутся охвачены подлинной страстью к подлинной философии. Считать, что какая-нибудь одна из этих двух возможностей или они обе — дело неосуществимое, я лично не нахожу никаких оснований. Иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. Разве не так?

— Не так! Вот они, ослиные уши идеализма! Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой, возьмем мы это повышенье своею собственной рукой! — Лысый и коротенький начал энергично отпихивать Платона в сторону.

— Тому, кто действительно направил свою мысль на бытие, — сопротивлялся старик Платон, — уже недосуг смотреть вниз, на людо-человеческую суету, и, борясь с людо-человеками, переполняться недоброжелательства и зависти. — Силы философов-диалектиков были явно неравны. Материалистическая диалектика вовсю теснила идеалистическую. — Видя и созерцая нечто стройное и вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее... — Толчки лысого и коротенького становились все напористее, но Платон еще держался, правда, уже из последних сил. — ... полное порядка и смысла... он этому подражает и как можно более ему уподобляется... Или ты думаешь, будто есть какое-то средство не подражать тому, чем восхищаешься при общении?

— В канаву истории! — кричал лысый и короткий. — В Чермет. В отхожее место!

Платон упал, снова поднялся на одно колено, хрипло продолжил:

— Общаясь с божественным и упорядоченным, философ тоже становится упорядоченным и божественным, насколько это в людо-человеческих силах. — Но сил у него, видимо, оставалось мало. — Оклеветать же можно все на свете.

— И даже очень! — сказал Пров и, расталкивая толпешку, подошел к Платону, помог тому подняться. — Не знаю уж, чего вы тут делите, но стариков толкать нельзя!

Платон повис на плече у Прова и тот медленно повлек старика к ближайшей скамейке.

— Ведь если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы тут разобрали, не исключено, что граждане охотно станут их выполнять, — все еще в горячке лепетал старик.

— А как же... — успокаивал его Пров. — Это вовсе не исключено.

— А разве примкнуть к нашим взглядам будет для других чем-то диковинным и невозможным?

— Я лично этого не знаю, — искренне ответил Пров. — Не разобрался еще.

— Вот так и все, — опечалился Платон. — Сначала — не разобрался, а потом — уже поздно.

Митингующие, меж тем, избрали Отцом всех времен и народов того самого, маленького и лысого. Вытащив из-за пазухи кумачовые полотнища, с песнями двинулись они сначала вдоль недостроенного здания, а затем по улице. Их было немного, но вот из соседних улиц и переулков показались стражи в голубых мундирах, с ружьями и саблями, уверенно пристроились за демонстрантами и, четко чеканя шаг, запрудили улицу.

"Кто был ничем, тот станет всем сразу!" — реяло над Сибирскими Афинами.

Уже и самих демонстрантов не было ни видно, ни слышно, а голубые мундиры все шли и шли.

Про Платона коротенький, видимо, забыл, или не хотел лезть на свалку истории

— Что же нам с тобой делать, дед? — сам себя спросил Пров.

В глубокой прострации полусидел-полулежал Платон на скамейке с облупившейся, когда-то белой краской. Пров даже помахал перед его глазами рукой, но старец не реагировал на это движение.

— Дела, — сказал Пров. — И своих забот хватает, и этого Основателя Государства здесь не бросишь, еще помрет, бедолага... Видно, не то государство он основал, раз граждане этого самого государства так с ним поступают.

— Какое государство! — возмутился было я. — Никакой системы, сплошной бардак!

— Не скажи, Мар... Тут, кажется, все тщательно продумано. Только вот что нам с ним делать? — Это относилось уже к Платону.

Не знал, что с ним делать, и я. Прохожие старательно обходили нас метров за пятьдесят. В нескольких местах маячили небольшие группки "голубомундирников". И я вдруг почувствовал свою полную беспомощность и незащищенность. Вот подойдет десяток этих стражей... и все. Нам с ними не справиться. И никогда не узнаем мы, зачем сюда проникли, кто нас сюда толкал и что мы должны были сделать. В голове у Прова, похоже, не было, как и у меня, приемлемого плана действий.

— Если мы никому не нужны, — сказал Пров, — то ничего и не будет. Взять нас — пара пустяков. Если мы кому-то нужны, то пусть он подаст знак.

— Ага, — продолжил я. — Сейчас знамение на небесах появиться или ангел слетит к нам и аккуратно сложит крылышки на спине.

И ангел, действительно, появился! Не знаю уж, как он к нам подкрался, но теперь вот стоял в двух шагах, неприязненно ощетинившийся и насмешливый.

— Шагу нельзя ступить, чтобы вас не встретить! — скаля зубы в улыбке, сказал Рябой. — Что за напасть такая?

— Это судьба, — пояснил Пров. — Так уж ей хочется.

— Судьбу оставим в покое, — перестал улыбаться Рябой. На его темном, загорелом лице вспыхивали капельки пота, словно он долго и быстро бежал. — А у вас, как всегда, неразрешимые проблемы?

— Нет у нас никаких проблем, — спокойно ответил Пров. — А вот у этого деда есть. Отвести бы его домой. Полежит — очухается.

— Так в чем же дело? Отведи. Или ты не знаешь, где живет Платон?

— Запамятовал, — согласился Пров.

— Вот это-то и странно, ведь здесь каждый знает, где живет Основатель Государства. — Рябой помолчал немного. — Что-то мне наши встречи начинают надоедать.

— Так разойдемся и точка. Старика только не бросай здесь.

— Старика отведешь ты, — с нажимом сказал Рябой. — А если у тебя память дырявая, то мы поможем.

Позади Рябого стояло еще двое солдат в пятнистой маскировочной форме, с короткими автоматами, зажатыми под мышками и неприятно направленными в нашу сторону.