– Патриарх женился! Патриарх женился! Да здравствует патриарх с патриаршею!
И, падая ниц, поклоняется Зверю, Блуднице и Хаму Грядущему:
– Осанна! Осанна! Благословен Грядый!
Покинутый всеми, Алеша – один со Христом среди обезумевшей черни. И дикое шествие мчится прямо на них, с криком и гиком, с мраком и смрадом, от которого чернеет золото царских одежд и самое солнце лика Христова. Вот налетят, раздавят, растопчут, все сметут – и станет на месте святом мерзость запустения.
Вдруг все исчезло. Он на берегу широкой пустынной реки, как будто на большой дороге из Польши в Украйну. Поздний вечер поздней осени. Мокрый снег, черная грязь. Ветер срывает последние листья с дрожащих осин. Нищий в лохмотьях, озябший, посиневший, просит жалобно: «Христа ради, копеечку!» «Вишь, клейменый, – думает Алеша, глядя на руки и ноги его с кровавыми язвами, – должно быть, беглый из рекрут». И так жалеет «малого озяблого», что хочет дать ему не копеечку, а семь гульденов. Вспоминает во сне, что записал в путевом дневнике среди прочих расходов: «22 ноября – за перевоз через реку 3 гульдена; за постой в жидовской корчме 5 гульденов; малому озяблому 7 гульденов». Уже протягивает руку нищему – вдруг чья-то грубая рука ложится на плечо Алеши и грубый голос, должно быть караульного солдата при шлагбауме, говорит:
– За подаяние милостыни штрафу 5 рублев, а нищих, бив батожьем и ноздри рвав, ссылать на Рогервик.
– Смилуйся, – молит Алеша. – Лисицы имеют норы и птицы – гнезда, а сей не имеет, где преклонить голову...
И, вглядываясь в «малого озяблого», видит, что лицо его как солнце, что это – сам Христос.
IV
«Мой сын!
Понеже, когда прощался я с собою и спрашивал тебя о резолюции твоей на известное дело, на что ты всегда одно говорил, что к наследству быть не можешь за слабостью своею и что в монастырь удобнее желаешь; но я тогда тебе говорил, чтобы еще ты подумал о том гораздо и писал ко мне, какую возьмешь резолюцию, чего я ждал семь месяцев; но по ся поры ничего о том не пишешь. Того дня, ныне (понеже время довольное на размышление имел), по получении сего письма, немедленно резолюцию возьми – или первое, или другое. И буде первое возьмешь, то более недели не мешкай, приезжай сюда, ибо еще можешь к действам поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши, куды, и в которое время, и день (дабы я покой имел в своей совести, чего от тебя ожидать могу). А сего доносителя пришли с окончанием: буде по первому, то когда выедешь из Питербурха; буде же другое, то когда совершишь. О чем паки подтверждаем, чтобы сие конечно учинено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».
Курьер Сафонов привез письмо из Копенгагена на мызу Рождествено, куда царевич вернулся из Москвы.
Он ответил отцу, что едет к нему тотчас. Но никакой резолюции не взял. Ему казалось, что тут не выбор одного из двух – или постричься, или исправить себя к наследству, – а только двойная ловушка: постричься с мыслью, что «клобук не гвоздем к голове прибит», значило дать Богу лживую клятву – погубить душу; а для того, чтобы исправить себя к наследству, как требовал батюшка, нужно бы снова войти в утробу матери и снова родиться.
Письмо не огорчило и не испугало царевича. На него нашло то бесчувственное и бессмысленное оцепенение, которое в последнее время все чаще находило на него. В таком состоянии он говорил и делал все как во сне, сам не зная, что скажет и сделает в следующую минуту. Страшная легкость и пустота были в сердце – не то отчаянная трусость, не то отчаянная дерзость.
Он поехал в Петербург, остановился в доме своем, у церкви Всех Скорбящих, и велел камердинеру Ивану Афанасьевичу Большому «убрать, что надобно в путь против прежнего, как в немецких краях с ним было».
– К батюшке изволишь ехать?
– Еду, бог знает, к нему или в сторону, – проговорил Алексей вяло.
– Государь-царевич, куда в сторону?.. – испугался или притворился Афанасьич испуганным.
– Хочу посмотреть Венецию... – усмехнулся было царевич, но тотчас прибавил уныло и тихо, как будто про себя: – Я не ради чего иного, только бы мне себя спасти... Однако ж ты молчи. Только у меня про это ты знаешь да Кикин.
– Я тайну твою хранить готов, – ответил старик со своею обычною угрюмостью, под которою, однако, светилась теперь в глазах его бесконечная преданность. – Только нам беда будет, когда ты уедешь. Осмотрись, что делаешь...
– Я от батюшки не чаял к себе присылки быть, – продолжал царевич все так же сонно и вяло. – И в уме моем того не было. А теперь вижу, что мне путь правит Бог. А се и сон я ныне видел, будто церкви строю, а то значит – путь достроить...
И зевнул.
– Многие, ваша братья, – заметил Афанасьич, – спасалися бегством. Однако в России того не бывало, и никто не запомнит...
Прямо из дому царевич поехал к Меншикову и сообщил ему, что едет к отцу. Князь говорил с ним ласково. Под конец спросил:
– А где же ты Афросинью оставишь?
– Возьму до Риги, а потом отпущу в Питербурх, – ответил царевич наугад, почти не думая о том, что говорит; он потом сам удивился этой безотчетной хитрости.
– Зачем отпускать? – молвил князь, заглянув ему прямо в глаза. – Лучше возьми с собою...
Если бы царевич был внимательнее, он удивился бы: не мог не знать Меншиков, что сыну, который желал «исправить себя к наследству», нельзя было явиться к батюшке в лагерь «для обучения воинских действ» с непотребною девкою Афроською. Что же значили эти слова? Когда впоследствии узнал о них Кикин, то внушил царевичу благодарить князя письмом за совет: «может-де быть, что отец найдет письмо твое у князя и будет иметь о нем суспект[31] в твоем побеге».
На прощание Меншиков велел зайти в Сенат, чтобы получить паспорт и деньги на дорогу.
В Сенате все старались наперерыв услужить царевичу, как будто желали тайно выразить сочувствие, в котором нельзя было признаться. Меншиков дал ему на дорогу 1000 червонных. Господа Сенат назначили от себя другую тысячу и тут же устроили заем 5000 золотом и 2000 мелкими деньгами у обер-комиссара в Риге. Никто не спрашивал, все точно сговорились молчать о том, на что царевичу может понадобиться такая куча денег.
После заседания князь Василий Долгорукий отвел его в сторону:
– Едешь к батюшке?
– А как же быть, князь?
Долгорукий осторожно оглянулся, приблизил свои толстые, мягкие, старушечьи губы к самому уху Алексея и шепнул:
– Как? А вот как: взявши шлык да в подворотню шмыг, поминай как звали – был не был, а и след простыл, по пусту месту хоть обухом бей!..
И, помолчав, прибавил, все так же на ухо шепотом:
– Кабы не государев жестокий нрав да не царица, я бы в Штетин первый изменил, лытка бы задал!
Он пожал руку царевичу, и слезы навернулись на хитрых и добрых глазах старика.
– Ежели в чем могу впредь служить, то рад хотя бы и живот за тебя положить...
– Пожалуй, не оставь, князенька! – проговорил Алексей, без всякого чувства и мысли, только по старой привычке.
Вечером он узнал, что вернейший из царских слуг, князь Яков Долгорукий, посылал ему сказать стороной, чтоб он к отцу не ездил: «худо-де ему там готовится».
На следующее утро, 26 сентября 1716 года, царевич выехал из Петербурга в почтовой карете, с Афросиньей и братом ее, бывшим крепостным человеком Иваном Федоровым.
Он так и не решил, куда едет. Из Риги, однако, взял с собою Афросинью дальше, сказав, что «велено ему ехать тайно в Вену для делания алианцу против Турка, и чтобы там жить тайно, дабы не сведал Турок».
В Либаве встретил его Кикин, возвращавшийся из Вены.
– Нашел ты мне место какое? – спросил его царевич.
– Нашел: поезжай к цесарю, там не выдадут. Сам цесарь сказал вице-канцлеру Шенборну, что примет тебя как сына.
Царевич спросил:
– Когда ко мне будут присланные в Данциг от батюшки, что делать?
