Ослепленный их сиянием, Ермила на мгновение зажмурился, но пришедшая дама протянула бледную, опутанную густым кружевом рукава руку и с невероятной легкостью приподняла Ермилу, взяв за ворот кафтана, а потом и вытащила его из дыры, поставив перед собой.
Только теперь, оказавшись с пришелицей лицом к лицу, ошеломленный охотник не без труда признал в ней французскую гувернантку старшей княжеской дочери мадам Жюльетту де Бодрикур, прозванную дворовыми Буренкой.
— Ты? Ты, боярышня, — только и смог он выдавить из себя. — Ты здесь? Но как? Ведь уже почти ночь…
— И что с того? — ответила ему Жюльетта мелодичным, ровным голосом: — Ты не рад меня видеть, Ермила?
— Рад? — Ермила встряхнул головой, словно ослышался и обернулся ко входу в подпол, откуда теперь торчала голова не менее изумленного Данилки. — Мы, знамо дело, рады премного, — проговорил он с трудом, — но как — то не поджидали вовсе…Ты к чему пришла — то так поздно, боярышня? Тебя никак послала матушка Сергия?
— Сергия?! О, нет! — Жюльетта уселась на скамью напротив Ермилы и насмешливо наблюдала, как из подпола вылезает второй охотник, как он смущенно отряхивает пыль с одежды и одергивает рубаху под пояском. Жюльетта закинула руки за голову, так чтобы заметнее обрисовывались красота ее шеи и выпуклости пышной груди, и продолжала даже немного мечтательно: — О, вовсе нет. Причем здесь матушка Сергия? Меня вела любовь, — она посмотрела Ермиле в глаза, и в ее сдержанном голосе, так непредсказуемо срывающемся на низкие, волнующие ноты, пролилось дивное очарование: — я пришла,
потому что я узнала, наконец, что ты остался здесь. Матушка Сергия скрывала от меня, что произошло. Но я узнала все. Я сумела добиться от нее признания. О, когда я поняла, что я больше не увижу тебя в течение времени, которое будет длиться невероятно долго, я ощутила себя на грани отчаяния. Мой ненаглядный, — она протянула к Ермиле точеные руки, — я знаю, что твое сердце добро. А добрые и любящие люди всегда беззащитны. Поэтому ты попался в лапы этой матушки Сергии, которая вовсе и не монахиня, только прикидывается ей. Как она смогла перехитрить тебя и очаровать? Почему ты так доверился ей? Вот о чем я не перестаю себя спрашивать. О, это только на вид матушка Сергия кажется лишенной всякого обаяния и хитрости. Она также наивна, как Ева. Но нельзя забывать, что все-таки змей одержал над проматерью всего сущего победу. Да еще какую победу! — ослепительно белые зубы Жюльетты сверкнули, как клыки дикого зверя, готовые укусить, но она быстро приняла прежний, почти по-детски невинный вид: — Я вижу, что ты, Ермила и твой молодой помощник открыли для себя тайник бабки Облепихи! О, да, вы верно догадались, эта старая карга не брезговала никакими темными делишками и припрятала у себя украденную ее разбойными людишками церковную утварь. Конечно, она все выполняла, о чем бы только ее не попросила ее зазноба. — Француженка принялась смеяться, в ее голосе звучало обольщение, но в то же время и явная, непоколебимая гордость. — Она же души не чаяла в Аксинье, настоятельнице сгоревшего монастыря, а потом долго прятала ее на своем дворе, покуда все страсти в округе не утихли. Вы только немного прошли по подземному ходу, но если бы вы двинулись дальше, то увидели бы, что дорожка та привела бы вас к самому разрушенному монастырю. Той дорожкой спаслась Аксинья со всем богатством монастырским, когда обиженные крестьяне накинулись на монахинь с вилами и запалили обитель.
— А тебе, боярышня, почем все известно? — недоуменно пожал плечами Ермила, — ты ж у нас тогда и не жила. Да и как-то не по возрасту тебе. Прощеньица прошу, молода уж очень, чтоб о давних делах здешних помнить.
— Молода очень? — переспросила его Жюльетта, загадочно улыбаясь. — Что ж, я всегда молода. Однако оставим в покое Аксинью и старую вошь Облепиху с ее грязным скарбом. У нас очень мало времени. Я должна сказать тебе, — она быстро поднялась со скамьи и подошла к Ермиле так близко, что он уже не мог оторвать взора от ее прекрасного лица, которое, казалось, загоралось изнутри дерзостным, призывным огнем: — только с той поры, как я поселилась в усадьбе, я словно пробудилась — я увидела тебя, — продолжала она, понизив голос: — Я сведуща во многих науках, я много путешествовала по свету, но все это сделало меня лишь больной и разбитой, и я пребывала как будто в страшном сне. Я видела чудовищ, которые подстерегали меня, с глазами одного на затылке другого и с утиным клювом. Я мучилась в тоске. И наступающая ночь не несла мне ничего, кроме ужаса и горечи, а с тобой она могла бы стать божественной. Я представляла себе эти грядущие мгновения будущего, предназначенные только для нас двоих, для наших душ, для наших обнаженных тел. Мгновения, в которые благодаря милости небес мы оба станем совершенно счастливы. Как это было жестоко с твоей стороны — уйти от меня, оставив меня всего лишь обломком, выброшенным морем… — Жюльетта замолчала на мгновение и словно случайно откинула край покрывающего ее плечи плаща, обнажая точеное белоснежное плечо. При том она зорко следила за тем, какое впечатление производят ее речи. Ермила обернулся к Данилке — тот стоял ошеломленный, обескураженный и весь красный как только что отваренный рак. Сам Ермила тоже чувствовал, что против воли кровь начинает горячеть в нем и нешуточное волнение, не испытанное им с самой юности, охватывает все его существо.
— Когда я подумала, что мне предстоит не увидеть тебя несколько дней, я пережила ужасные муки, — продолжала Жюльетта, заметив успех. — Мне показалось, что у меня вырывают душу из тела. Я закричала, как проклятая душа, погружающаяся в ад. Я помню, как ты смотрел на Сергию, когда она расчесывала волосы перед зеркалом. Я помню, что ты следил за каждым движением ее руки, ты страстно желал ее и не мог позволить себе сознаться в том, потому что она была монахиней. А я… Я думала, что я сойду от ревности с ума. Бывало так, что мне одновременно было и странно и страшно смотреть на тебя. Я не знала, как завладеть твоим вниманием. Ты всем существом своим отдавался любви к Сергии. Но сам ты оставался для меня полярной звездой, моей путеводной ниточкой, — француженка стиснула руки в кулачки и говорила с неистовой, неумолимой силой. Ее огромные глаза пламенели все ярче, обжигая и притягивая к себе неотрывно: — я вообразила себе, что здесь на болоте среди диких зверей и птиц, совершающих свой свободный полет, мы сможем обрести наше естество, и нам никто не помешает, дорогой мой. О, тысячи, тысячи птиц летели от меня в твою сторону. Они летели тучами, закрывающими небо… И я ощущала неизбывную радость от того, что запрокидывая голову, чтобы посмотреть на них, ты тоже понимаешь, что они летят от меня к тебе, от меня к тебе…
— А когда летели птицы, Ермила Тимофеич? — спросил, дернув старшего охотника за рукав, Данилка, — это, что, вчерась было? Так там всего и пролетело, что две сороки. Рано им еще на юг-то лететь, в октябре тронутся.
Однако, Ермила, похоже не слышал своего молодого товарища. Жюльетта постепенно опутывала его тонкими, но очень прочными нитями неотразимого очарования.
— Что ж, сегодня ты уже не увидишь их, этих птиц, мой милый, — проговорила она выразительным, красивым голосом, прикасаясь тонкими белыми пальцами к щетинистой щеке Ермилы, — они больше не прилетят, в том нет нужды. Потому что к тебе пришла я. Дикие осенние гуси закрывают небо, но они больше не нужны ни тебе, ни мне. Я пришла к тебе навсегда, и в своей обоюдной ласке, мы сольемся в единое существо! — напрягшись, она словно выстрелила последние слова в конвульсии страстной и одновременно яростной, и ее исступление мгновенно передалось Ермиле. Забыв обо всем, он схватил Жюльетту в объятия, а молодой Данилка отшатнувшись к стене наблюдал за всем, оглушенный и потрясенный так, что его горло перехватил спазм, который проникал в самые глубины его существа, пока не вытащил наружу обнаженный, неприкрытый, унизительный страх. В мгновение он ничего не был способен испытывать кроме дикого страха, осознавая, что на его глазах совершается нечто ужасное, но не находя объяснения своему глубинному знанию и не имея силы, чтобы его растолковать.
