— Вы меня осуждаете, не так ли?

Лиза отрицательно покачала головой.

— Не мне судить Вас. Вы молодой, свободный мужчина — это Ваше дело, и я не посмела бы никогда показать, месье, что мне известно о Вашей личной привязанности, если бы не одно извиняющее меня обстоятельство, — она на мгновение запнулась, бросив взгляд на флигель. Бодрикурша все еще стояла на пороге, — я хочу предупредить Вас, — отважившись, продолжала Лиза. — Будьте осторожны. Мой брат пропал без вести вчера утром на охоте, и я имею все основания думать, сколь это не тяжело, что его уже нет в живых. Еще сегодня днем я не смогла бы говорить столь уверенно, и столь ясно догадываться о причине. Теперь же — все иное. Похоже, я знаю, почему Арсений попал в ловушку. Вы, месье Поль встали на тот же путь. Сойдите, пока не поздно.

— Я чувствовал это, — доктор де Мотивье глубоко вздохнул. Казалось, он не может найти нужных слов из-за овладевшего им душевного смятения. — Я чувствовал это сердцем, — повторил он, взяв руку Лизы в свою и горячо сжимая ее, — но как мне Вам объяснить, мадемуазель Лиз… Мадам де Бодрикур не оставляла меня в покое с тех пор, как я стал лечить княгиню Елену Михайловну. Она преследовала меня в усадьбе, даже несколько раз приезжала ко мне в Белозерск. Никогда прежде, ни в Москве, ни в Петербурге я не ощущал на себе подобного натиска. Она завладела мной с помощью уловок, дьявольскому очарованию которого невозможно было противиться, — возбуждение Поля сменилось искренней печалью, он покачал головой. — Мне казалось, в ней есть что-то такое, что поможет мне выделиться из всех людей, если я возьму на себя труд полюбить ее, проникнуть в ее тайну. Наверное, она очень хотела, чтобы я поверил в это. Но сколько не проходило времени, я не обнаружил в ней ничего, кроме пустоты. Только одна пустота, тем более страшная, что она приукрашена такой привлекательностью, таким изяществом, таким множеством обольстительных чудес… А там, еще глубже, скрывается жало змеи, наводящее ужас — стремление погубить, увлечь за собой на самое дно порока и низости… Это и есть единственное наслаждение, которое мадам способна предложить.

Дверь флигеля захлопнулась с громким звуком, оба, Поль и Лиза вздрогнули. Казалось, весь дом содрогнулся при том. В воздухе быстро сгущаясь, ощущался запах серы. Поль все также смотрел в землю. И Лиза почувствовала, что сердце у него разбито и обливается кровью.

— Я сейчас подумала, — проговорила она, отвечая на его пожатие, — что мой брат мог испытывать тоже самое…

— Неужто она совратила и его? — воскликнул с ужасом Поль. Лиза только пожала плечами. — Похоже, что так, — ответила она. — Но наверняка я пока еще ничего не знаю.

— Вы чувствуете? — Поль глубоко вдохнул воздух, — мне кажется, он накаляется. Как странно — ночью…

— Она все слышала, — вскрикнула, догадавшись Лиза. — Она идет за нами! — княжна инстинктивно бросилась к Полю. Тот обнял и прижал ее к груди. — Смотрите, смотрите, — вдруг прошептал он, и в шепоте его Лиза явственно различила страх: — Смотрите наверх.

Лиза подняла голову и сердце ее похолодело. На черном небе бледно-желтая до того луна приняла отчетливо красноватый цвет. Потом она сделалась совершенно черной, и от неба ее отделяла только яркая белая полоса по окружности. Облака вокруг побагровели. Звериный рык послышался из глубины сада. Он был настолько силен, что листья на старинном вязе перед верандой, еще сочные, полные жизни предшествующим днем, почти одновременно потемнели, съежились и опали на землю, расстелившись густым слоем вокруг раздетого дерева.

В сгущающейся тьме лошадь, промахнувшись копытом, оступилась, взбрыкнула — темная, бездонная расселина, едва различимая глазом, открылась перед Сергией, и не удержавшись в седле, она сходу перекувырнулась через голову лошади и упала вниз, больно ударившись о влажные камни. Некоторое время она лежала недвижно на спине, глядя в тусклое, мрачное небо над собой, потом пошевелилась. Слава богу, руки и ноги действовали, а если и случились ушибы, то в сущности они вовсе не стоили внимания. Лошадь тихо заржала над оврагом. Виновница падения, она перебирала передними ногами на самом его краю, поджидая знака от хозяйки.

Несмотря на то, что в лесу быстро стемнело, матушка Сергия не боялась заблудиться. Все окрестные леса она знала столь хорошо, что и с закрытыми глазами в кромешной темноте смогла бы найти дорогу к любой цели. И овраг, тот самый овраг, в котором княжна Лиза увидела растерзанного волчицей кобеля из своры Арсения, этот овраг уже не первый раз в долгой жизни матушки Сергии пересекал ей путь, и пожалуй, в самом прямом и даже трагическом смысле.

Казалось, уже однажды все так и случилось — она лежала на дне расселины, за многие годы после того сделавшейся еще шире и глубже, и страшная боль, пронизывавшая тонкое, юное тело девушки уже предвещала неизбежное: жизнь закончилась, она больше никогда не сможет пошевелиться. Она обречена доживать свой век калекой.

Почти сто лет тому назад она родилась на берегах Андожского озера и старый дом князей Прозоровский, прозванный домом на краю земли, был ее родным гнездом. Ее отец князь Иван Степанович Андожский служил комнатным стольником на Москве при царице Прасковье Федоровне. Вернувшись в родные места, он женился на дочери своего сродственника княжне Машеньке Вадбольской и несмотря на большую разницу в возрасте, почти что тридцать лет, жили они душа в душу. Машенька родила Ивану Степановичу троих детей: двух сыновей и самой последней — младшенькую дочку, крещенную в Кириллово-Белозерской обители именем Софья.

Она любила свой дом, и никогда не могла себе представить, что однажды он окажется пуст и заброшен, дивный сад зарастет сорняком, а почти что век спустя в нем поселятся совсем чужие люди и перестроят дом по своему вкусу.

Так же как и молодому Арсению Прозоровскому, Софье более всего нравилась на Андоже осенняя пора. Последние дни лета. Первые холодные ветры осени.

Так же как и для него, одна такая волшебная андожская осень стала для нее последней в жизни.

Обычно по осени когда молодая княжна просыпалась у себя в спальне солнце уже не пробивалось в ее восточное окно. Лениво проплывая по небу, оно успевало достичь вершины холмов только к восьми часам утра. Белая дымка иногда висела над озером до самого полудня, обволакивая также и болотные топи, а когда она рассеивалась, то оставляла после себя дуновение прохладного ветерка.

Высокая трава на лугу, который занимал тогда большую часть нынешнего Прозоровского сада, никогда не высыхала и после полудня еще долго сверкала на солнце, а огромные капли росы неподвижно висели на кончиках стеблей. Все заметнее вода отступала с топей, мало-помалу обнажая песок, покрытый рябью, желтый и твердый, и юной княжне казалось, когда она ложилась на него, что ее уносят за собой воды озера в безрассудные и смелые фантазии. Все потаенные мечты, которые она лелеяла в себе, являлись обнаженными и ясными как блестящие влажные камни на берегу.

Такой помнилась матушке Сергии Андожа почти сто лет тому назад. И только пожалуй она, Андожа, да приметы осенней поры в ней, вовсе не изменились здесь с годами. Оглядываясь в прошлое, Сергия не испытывала теперь никаких сожалений, напротив, при воспоминании о детских годах ее не оставляло радостное чувство, словно она вовсе не вспоминала, а мечтала о минувшем, как прежде, очень давно, мечтала в этих местах о будущем.

Что ж будущее? Оно казалось девушке безмятежным и счастливым. Даже в самом страшном сне, она не могла себе вообразить, что окажется прикованной к постели и ее изредка только будут переносить в кресло, чтобы она смогла посмотреть на любимую Андожу, которой больше никогда не коснуться ее безжизненные ноги. То состояние, похожее на мрачные вечерние облака, запускающие свои длинные крючковатые пальцы над озером, иностранный доктор именовал меланхолией. А ей казалось, что поток волн, хорошо видимый из окна, устремляется прямо на нее. И вот уже не различить вовсе ни белых камней, ни мелких ракушек — утешительных приветов детства. Вода заполняет топи, болото наступает, покрывая собой еще недавно цветущую землю…