К вечеру заметно похолодало. Накинув на плечи длинный плащ, подбитый соболем, княжна Лиза села в плетеное кресло на веранде. На круглом столе, за которым по обычаю вся семья пила чай летними сумерками, в высоком подсвечнике догорали, подмигивая, четыре восковые свечи.

Проводив матушку Сергию, Лиза еще некоторое время бродила по двору, слушая разговоры слуг про то, как частые дожди не позволяют во время убрать урожай картофеля с полей или как две мельницы на Шексне снесло паводком. После прошедшей ночи мутные ручьи все еще стояли в колеях, на оголенных ветвях нависали, поблескивая, капли и только старинный вяз перед самой верандой дома возвышался, покрытый мясистыми, сочными листьями, вовсе не тронутыми желтизной.

К княгине Елене Михайловне, наконец-то пожаловал из Белозерска доктор. По происхождению он был француз, огромный ростом, красавец, любезный, как все иноземцы, прежде весьма известный и даже модный в Москве и Петербурге. После пикантной истории случившейся у него с хозяйкой одного из уважаемых домов и преданной мужем ее огласке, он вынужден был покинуть обе столицы, так как его больше не принимали нигде, и довольствовался практикой в провинции.

Однако отлучение от высшего света и изрядная любвеобильность нисколько не уменьшали врачебного искусства месье де Мотивье. Его лечение часто шло на пользу окрестным помещикам и далее те, кто прежде высмеивал медицину, прониклись к ней уважением, узнав ее от француза. Что ж говорить о дамах — они и вовсе потеряли головы: мало того, что месье Поль был красив собой, он же еще и чудно талантлив!

Наблюдая княгиню Елену Михайловну, Поль де Мотивье бывал у Прозоровских по обыкновению раза два в месяц. Лизе он нравился, но ничего странного она не находила в том, что молодой доктор гораздо больше внимания уделяет своей соотечественнице, мадам де Бодрикур.

Однако Жюльетта холодно сторонилась его. И это давало Лизе надежду, что рано или поздно Поль наскучит увиваться за Буренкой и обратит внимание на нее.

Размышляя о собственной жизни, Лиза прежде часто ловила себя на странном чувстве: ей было досадно, что она вынуждены ждать, что пропадает даром самое лучшее для нее время, которое она могла бы употребить на любовь к этому красивому, черноволосому мужчине. И то, что пока оставалось до конца не узнанным княжной Прозоровской — ревность, — мучило ее все сильнее с каждым приездом Поля в усадьбу ее отца.

Несколько раз, желая обратить на себя внимание легкомысленного француза, Лиза тайком от няни усаживалась по ночам писать ему. С чего только не начинала она свое неуклюжее объяснение — уже с самых первых строк все представлялось ей скучным и фальшивым, не доставляя облегчения.

Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме хоть одну тысячную долю того, что так легко удавалось ей изобразить в живом общении голосом, улыбкой или взглядом.

Все письма, написанные ею к Полю, казались ей однообразными и сухими, к тому в них она сама легко находила множество орфографических ошибок, а скольких она не находила, потому что не знала об их существовании!

Порой Лизе было оскорбительно думать, что она живет только мыслью о нем, об этом сладкоречивом и смазливом на лицо французском докторишке, тогда как она могла бы блистать в Петербурге и привлекать внимание куда более значительных особ. Но матушка была слаба здоровьем, папенька состарился — они уже до самой гробовой доски не намеревались трогаться с места, а будущее Лизы оба связывали только с надеждой на Арсения, на его устройство в Петербурге под покровительством графа Голенищева-Кутузова и на то, что обретя там общество и связи, он со временем представит и Лизу, чтобы подыскать ей хорошую партию.

Но теперь Арсений пропал, предчувствие говорило Лизе, что с братом случилась непоправимая беда, а потому все ее робкие планы на будущее представлялись нынче тонкой струйкой птиц, улетающих по осеннему небу косяком за горизонт.

Свои письма к месье Полю Лиза никогда не отправляла. Едва прочитав их по несколько раз для себя, она тут же сжигала их на пламени свечи, а пепел ссыпала в кулек, чтобы поутру, пока бабушка Пелагея еще спит, зарыть под кустом чайной розы в саду.

Эту розу Лиза вырастила из единственного неувядшего стебелька в огромном букете, преподнесенном ей весной по случаю именин месье Полем, а потому очень дорожила ею. Ей казалось, что чувство ее к французу — это тайна за семью печатями, ее собственный мир, о котором на всем белом свете не знает ни одна человеческая душа. Но как оказалось вскоре, все обстояло иначе.

Впрочем, человеческая душа, вполне вероятно и не знала, но в последнее время дом князей Прозоровских населили совсем иные сущности — куда более проницательные и беспощадные.

В небольшом коридоре, соединяющем веранду с парадной гостиной усадьбы послышались шаги и шуршание длинного шлейфа платья. Жюльетта де Бодрикур, появившись в проеме, на какое-то мгновение остановилась, постояла, словно заключенная в картинную раму из красного дерева, давая тем самым возможность Лизе испытать несколько уколов тревоги в сердце от ее появления.

Потом Прошла вперед и остановилась у влажных дубовых перил балюстрады, покрытых мелкой белозерской резьбой с медальонами из черненного серебра. Повернув голову, Жюльетта молча наблюдала за неподвижным, осунувшимся лицом Лизы. Потом спросила спокойным тоном, почти что безучастно:

— Месье Поль уже приехал?

Лиза не ответила ей. Она была уверена, что француженка прекрасно видела из окон своих покоев,

как подъехала коляска, доставившая доктора, как он вышел и взбежал по ступеням на крыльцо. Вполне могла она также слышать и разговоры Поля с вышедшим встречать его князем Прозоровским.

— Он приехал, — Жюльетта вдруг довольно резко повернулась. Подбитый алым атласом черный шлейф ее платья змеей скользнул по облицованному мраморными плитами полу веранды. Сделав несколько шагов, она остановилась перед вжавшейся в кресло

Лизой и наклонившись, прикоснулась к щеке девушки своей ледяной рукой.

Выражение отчаяния, промелькнувшее при том на лице молодой княжны, вызвало у мадам только высокомерную усмешку, скривившую ее кроваво-красные губы.

— Мне кажется, мадемуазель Лиз, что время пришло, — продолжала Жюльетта проникновенным голосом, которому изо всех сил она старалась придать твердость.

— Для чего, мадам? — выдавила из себя княжна с едва скрываемым страхом: — Я не понимаю Вас.

— О, я расскажу Вам. — Жюльетта приподняла руку и словно черное гипюровое крыло, украшавшее ее платье, раскрылось у нее за спиной. — Я все время оттягивала момент нашего разговора, из-за своего сочувствия к Вам, девочка моя. А может быть и из-за своей собственной трусости, — она почти по-кошачьи наморщила точеный носик. — Вы вовсе не заслуживаете, дитя мое, чтобы Вас хоть кто-нибудь обманывал. Вот почему я должна говорить, как бы трудно мне ни было. Я слишком люблю и уважаю Вас.

Лиза и прежде всегда настороженно относилась к напыщенному стилю и запутанным вступительным речам своей наставницы, теперь же они навевали на нее ужас и словно попадая на живую рану, причиняли особую боль — что последует дальше? Для чего Жюльетта снова завела с ней разговор? Что еще ей предстояло услышать?

— О, я знала, что едва только ваш батюшка пошлет за ним своего слугу, он сразу воспользуется возможностью появиться здесь, — приглушенно вещала ей Жюльета. — Я нисколько не сомневалась в том, поверьте. И мне известно, что Вы тоже ждали его. Но вы должны быть предупреждены, Лиз, я больше не желаю Вам лгать и не могу выносить ложь. Я и так достаточно уже выстрадала от того, что зная Ваше к нему расположение, скрывала от Вас его предложения…Это так несвойственно мне — лицемерить, — Жюльетта для усиления впечатления обмахнулась черным кружевным платком, — но я вынуждена была так поступать, потому что он попросил меня, — продолжала она почти что горестно. — Он предупредил меня, чтобы именно так я поступала с Вами…