– Никогда не был гладиатором, – задумчиво произнес Кадет.

– Не был кем? – Монах не знал этого слова на лингве.

– Бойцом на арене. А что будет, если я на арене убью Быка? Может быть, поменять планы? Стать гладиатором, заработать деньги на тотализаторе, потом нам выкупиться из рабства… – пошутил Кадет, хотя на самом деле отлично понял, что шутки кончились: наконец он добрался до Каменных Земель, северного континента планеты Гиккея, пора начинать заниматься делом. И почти автоматически он тронул висящий у него на груди под рваной рубашкой большой овальный амулет-диск, все его сокровище, его надежду. Амулет не тяжелый, как бы деревянный, исцарапанный и потертый, никто из воров на такой до сих пор не позарился, тем более, что по местным поверьям отнять силой амулет – большая опасность: берешь себе Судьбу человека. А вдруг у него страшная Судьба?… – Как тебе такой план, дружище?

А Монах не ответил, сердито отвернулся, поднял свой узел с пожитками, нащупал в узле свою драгоценную Книгу и молча подождал, пока Кадет обматывался вокруг пояса и поперек груди своими цепями и надевал его ярмо. Эти цепи – понимал Монах – хоть какая-то защита от поперечных ударов мечом – если уже сегодня придется драться с надсмотрщиками. А ярмо неплохо защитит шею.

Завтрак был сытней обычного, и это – тоже примета того, что сегодня им предстоял длинный путь.

Путь начался с хорошего предзнаменования – еще только перешли по бревенчатому мостику очередную узкую длинную трещину в почве, как внезапно поднялся ветер, похолодало, тучи заволокли Светило, и хлынул холодный упоительный для Кадета и отвратительный для часто мерзнущего Монаха ливень. Рабы на ходу снимали с себя одежду, терли свои грязные пыльные тела в струях, косо падающих с потемневшего неба, и пили эту божественную, казавшуюся им сладкой, воду. С водой в дороге было плохо, как-то раз целых два дневных перехода по пути не встречались ручьи или мелкие речушки. В те два дня на обочине осталось много почти безжизненных тел. Надсмотрщики даже не добивали умирающих – лишняя работа, сами сдохнут. А сейчас рабы повеселели, оживились. И даже идти по мокрым камням было легче. Ливень сопровождал караван рабов целый час, а потом умчался вперед, снова открыв каменистую почву и нестройную длинную колонну лучам Светила. А оно с каждым днем набирало силу – весеннее Светило планеты Гиккея.

А в полдень в голове колонны послышались радостные возгласы и какой-то невнятный шум.

– Уйдите с дороги, остановитесь и садитесь, – приказал рабам ближайший надсмотрщик, а сам отбежал в сторону и взобрался на большой придорожный валун, чтобы разглядеть, что происходит впереди. – Бык, позволь и мне посмотреть товары! – крикнул он.

– Встретили караван купцов, они возвращаются из Империи в порт Дикка, – прошелестело по рядам рабов. И скоро медленно ползущие огромные и высоченные крытые шкурами повозки с тщательно нарисованными гербами портовых купеческих родов на крутых боках навесов потянулись по дороге мимо рабов. Громадные волы с отпиленными рогами парами неторопливо и упрямо тащили тяжелогруженые повозки. Когда голова каравана поравнялась с самыми последними рядами рабов, караван остановился, из глубин повозок вылезли сонные купцы и направились в центр колонны, к начальнику. Одна такая повозка остановилась неподалеку от Монаха и Кадета. Откинулся задний борт, из повозки высунулся низенький тощий человек и прокричал в толпу рабов на нескольких языках:

– Можете продать нам все, что мы купим, – кроме своего ярма! – Он неискренне и не весело засмеялся своей шутке. – Мы купим все, что сможем купить! Наши цены – честные. Покупайте у нас еду – все другое продавать вам запрещено. У кого есть интересное нам предложение – пусть поднимет руку!

– Плохое произношение, – скривил губы Монах. – Его мало кто понял.

Поблизости никто руки не поднял – ни у кого из рабов уже не было ничего ценного: что-то они уже продали в порту, что-то у них отняли надсмотрщики. Человечек еще раз заученно прокричал прежние слова, сел на борт повозки и равнодушно задремал.

Медленно шло время, все сидели тихо и почти молча, греясь под лучами Светила. Монах разложил свои вещи из промокшего под дождем узла на ближайших камнях для просушки, а сам проветривал страницы своей Книги на легком ветерке. Медные чернильница и перо были у него под рукой, наготове, если бы ему понадобилось подправить буквы или что-либо записать.

– "Идея", "идея", – посмаковал он слово на лингве, прежде чем внести его на словарную страницу своей Книги. – Какое хорошее слово, – сказал он Кадету. – Такое короткое и вместительное для мысли. "Гладиатор", – с удовольствием повторил, а потом пропел он. – Это трудное слово. Напишем: боец за деньги. По гиккейски "гладиатор" произносится "дор", запомнил? Скажи, а как скоро инородные слова попадают в лингву?

– Их вносят люди, частым употреблением. – Кадет встал на ноги и осматривался. -Проходят десятилетия, и слово становится знакомым очень многим, а потом, иногда – через сотни лет, оно попадает в словарь. Если издать твои словари или поместить их в Центральную Библиотеку Цивилизованного Пространства – некоторые гиккейские слова обязательно скоро появятся в лингве – в гиккейском много удобных слов. Я посплю, ладно? – Кадет разлегся на каменистой почве, закрыл глаза, подставил лицо свету и теплу, распахнул рваную рубашку.

Он надеялся, что ему понравится прохладный климат Каменных Земель – куда меньше ему нравились Зеленые и Срединные Земли с их изнуряющей летней жарой. Гиккея, эта гигантская – почти четыре стандарта! – тяжелая, косо наклоненная по отношению к своему Светилу, планета кислородного типа с семью огромными континентами, в два с половиной раза медленней, чем стандарт, вращалась вокруг своего Светила. В неизвестно какой системе, расположившей, может быть, в складке Пространства, а может быть – и ее нижней толще. Давний собиратель легенд и рассказов Монах не знал и не записал в своей Книге ни одной истории о пришельцах. Если он когда-нибудь соберется с духом и перенесет в Книгу рассказы Кадета о Цивилизованном Пространстве, это будет самая неправдоподобная часть его Книги. Но пока Монах сомневался и в истории Кадета и в существовании самого Цивилизованного Пространства.

Здешний год соответствовал примерно двум с половиной стандартным годам. По здешнему Кадету было всего двенадцать биологических лет, иногда это его смешило. Шесть месяцев весны позволяли траве, кустам и быстро растущим деревьям украсить всевозможными оттенками зеленого любые почвы на Гиккее. Десять месяцев лета на плодородных Зеленых Землях позволяли собирать два, а то и три урожая. Шесть месяцев теплой дождливой осени добавляли природе и людям Гиккеи время для подготовки к мягкой длинной зиме.

Здесь воздух и вода будут прохладней, лучи Светила – мягче, он будет меньше сил тратить на терморегуляцию… Он вспомнил какое счастье и облегчение он испытал почти гиккейский длинный год назад, когда на поисковом радаре его, теряющего кислород и воду, "Робинзона" Гиккея появилась как микроскопическое пятнышко кислородной жизни. В планетарном атласе бортового компьютера эта планета и даже эта звездная система не значились. Тогда он тоже строил планы спасения, и шансов уцелеть было куда меньше, чем сейчас, и все-таки он спасся, хотя последний час, экономя кислород, дышал, как говорится, через раз. Из последнего баллона в скафандре высокой защиты в шлюзовом отсеке. Полуослепнув и оглохнув от кислородной недостаточности. Не видя навигационных приборов и не имея представления, на каком этапе спуска на неизвестную планету он находится.

Кадет несколько раз глубоко вдохнул прохладный воздух предгорья и улыбнулся. А ведь он мог тогда умереть от удушья, и очень ослаб от обезвоживания и перегрева в скафандре. И уже умирал, как позже выяснилось, в одном часе от спасения – в одном часе от посадки "Робинзона" на эту планету. И тогда он в отчаянии, не желая умереть без боя, без попытки выжить, сделал то, что сделал: еще в разреженных верхних слоях толстой атмосферы Гиккеи, уже теряя помутненное сознание, прямо в тяжелом скафандре аварийно катапультировался из шлюзового отсека, в полную неизвестность.