Сказочно богатый Николай Борисович Юсупов позволил себе пренебречь обычной экономикой дворянских поместий. Он создал в Архангельском оранжерею, ботанический сад и, как сам говорил, «уничтожил хлебопашество». Его фарфоровый и хрустальный заводы несли убытки, поскольку все изделия предназначались только для собственного обихода. Вазы с восхитительной росписью, сервизы на 50 и 100 персон, винные приборы изумительной красоты, штучные штофы подносились высочайшим особам, важным родственникам, именитым иностранным друзьям.

Празднества в честь гостей стоили баснословно дорого и превосходили роскошью приемы при дворах европейских королей. Один вечер в честь персидского принца Хосров-Мирзы поглотил целое состояние.

Может быть, и не стоило все это вспоминать, если бы гнезда, подобные Архангельскому, не сыграли такой роли в расцвете архитектуры и интерьера русской усадьбы и не вызвали бы к творчеству одаренных русских художников, скульпторов, выдающихся резчиков по дереву и камню, специалистов по золочению, актеров и актрис крепостных театров. Сквозь тяготы подневольной жизни росли, пробивались к вершинам искусства русские таланты из народа.

Сын Юсупова, его единственный наследник, в 1837 году неожиданно распорядился превратить Архангельское в доходное имение, а самые ценные произведения искусства вывезти оттуда в Петербург. Понимая, куда идет дело, Герцен писал: «Бывали ли вы в Архангельском? Ежели нет, поезжайте, а то оно, пожалуй, превратится в фильятурную фабрику, или, не знаю, во что, но превратится из прекрасного цветка в огородное растение». Внук Юсупова почти всю жизнь прожил за границей, подмосковная усадьба его не интересовала, но он по крайней мере не расхищал художественные коллекции деда.

Старый Юсупов умер в свой срок. Речь идет не о биологической смерти, но о социальной. Крепостное право становилось все более невыносимым. Оно мучило подъяремных крестьян, тяжелой гирей висело на экономике страны. И теперь оно уже мешало новому классу с его холодной жаждой прибыли — буржуазии. Родовая знать начинает терять свое могущество — не сразу, не везде... Медленно, неотвратимо ветшают, разоряются старые дворянские гнезда. Крупные подмосковные усадьбы клонятся долу.

Пушкин был свидетелем самого начала этого процесса, но картина, нарисованная им, необычайно выразительна. «Куда девалась, — писал поэт в 1830 году, — эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники? Все исчезло... Роговая музыка не гремит в рощах Свиблова и Останкина, плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало установленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом дряхлеет».

Последние Юсуповы (Сумароковы-Эльстон) охотно жили в усадьбе, но не обнаружили никакого стремления к собирательству ценностей культуры, к возобновлению того, чем славилось Архангельское прежде. Они уже составляли категорию тех «дешевых бар», которые перед Октябрьским рубежом ничего не создавали, ничего не умели, ничего не испытывали, кроме пресыщения, скуки и страха за свои привилегии.

Будем справедливы. Их предок Н. Б. Юсупов, бывший гвардейский офицер, екатерининский вельможа-крепостник, во всяком случае понимал и любил искусство, был директором императорских театров и Эрмитажа. Главное назначение Архангельского при нем состояло все-таки не в пирах. Юсупов приобрел его и устроил как хранилище коллекции картин, книг, мебели, утвари. Дворец и парк, создание которых, начатое в дни Голицына, продолжалось полстолетия и знаменовало собой подъем художественной культуры народа, остались в национальной истории памятником русского труда и искусства.

Архангельское — художественная сокровищница. Чего стоит только один зал Тьеноло во дворце! Молодой князь поехал за границу в 1772 году, через два года после смерти великого художника. Юсупов, несомненно, был и в Вюрцбурге и видел фрески, украшавшие парадную лестницу резиденции архиепископа, картины в кайзеровском зале.

Живопись Тьеноло притягивает и потрясает. Однажды в Вюрцбурге я долго смотрел на это буйство красок. Фрески на божественные сюжеты исполнены не в ангельском голубом тоне, а в охристом, рыжем. Здесь небеса ржавые, почти коричневые. Охра переходит в темное адское пламя. Нельзя оторваться от такого пиршества цвета и воображения.

Легко представляю себе, как поразило это искусство молодого Юсупова — к тому времени он уже оставил недолгую свою военную службу и поехал в Европу довершать образование. Он познакомился с Вольтером, Руссо, людьми литературы и искусства.

В этой поездке он и положил начало своей художественной коллекции. Вероятно, тогда он приобрел у сына Джованни Баттиста Тьеноло парные полотна его отца — «Встреча Антония и Клеопатры» и «Пир Клеопатры», уплатив за них полмиллиона золотых рублей. Фантастическая цена по тому времени. Такова легенда. Возможно, будет найдена иная, точно документированная версия архангельской биографии этих картин.

В Архангельском, как известно, бывал Пушкин. Его поразил дворец, «где циркуль зодчего, палитра и резец ученой прихоти повиновались и, вдохновенные, в волшебстве состязались».

Сюда приезжал Герцен. Он тонко и точно ощутил и выразил духовную суть Архангельского: «Здесь человек встретился с природой под другим условием, нежели обыкновенно. Он потребовал от нее одной перемены декораций для того, чтобы отпечатать дух свой, придать естественной красоте художественную, очеловечить ее. Бывали ли вы в Архангельском? Если нет — поезжайте...»

Юсуповы любили показывать свое владение, но, разумеется, избранным.

Из потаенных глубин большого шкафа в одной из комнат дворца-музея появилась объемистая книга. На переплете сияла надпись накладного серебра: «Архангельское». Я ахнул. Передо мной лежал чудом сохранившийся альбом Юсуповых. Я листал его страницы, и мне открывалась панорама связей последних хозяев поместья, весь этот обособленный мирок помещичье-буржуазной элиты. Князья... графы... бароны... министры... фрейлины двора... генералы, офицеры гвардии, Шереметевы, Гагарины, Маннергейм, Ностиц, Родзянко, Куропаткин, Баттенберги...

Они собрались на этих страницах, словно на придворном балу, обменяться понимающими взглядами авгуров. 1 июля 1896 года, в год своей коронации, здесь был и расписался в альбоме Николай II. Но чаще всех на листах, испещренных автографами, мелькала и мелькала молоденькая Вера Голицына. Уж до того ей было хорошо и весело гостить здесь в довольстве и неге.

Свыше тридцати тысяч крепостных душ принадлежало когда-то Юсупову. И это только мужчин. А всею под его рукой числилось до ста тысяч человек — население целого владетельного княжества. Триста дворовых ежедневно выходили в наряд на садово-парковую службу. Безмолвными тенями работали ночью и на рассвете, чтобы, упаси господь, не попасться на глаза барину, когда он, опираясь на трость, прогуливался по аллеям. Крепостного архитектора Якова Стрижакова — едва ли по главного устроителя усадьбы — Юсупов вогнал в чахотку непосильными требованиями и жестоким обращением. Каторгой была для дворовых барская усадьба. Да и мастерам жилось не сладко. Алексей Копылов, даровитый лепщик, доведенный до отчаяния издевательскими придирками управляющего Дерусси, сбросил его вниз с подмостей в Овальной зале дворца, а сам окончил свои дни в каземате. Крепостные волновались. В усадьбе случались поджоги.

Нравы Юсуповых и иных вельмож были вполне в духе времени. Князь Б. Голицын расправился с «лично ему принадлежащим» Владимиром Белозеровым, строителем церкви в Марфино. «Своевольный раб засечен до смерти» — так гласит эпитафия на могиле мастера. Он отказался исполнить барскую прихоть, грозившую испортить постройку. Граф Шереметев выпорол архитектора Головцева и заключил его в сумасшедший дом. Граф Орлов... И так далее.