— А теперь, — говорит Карла, — я получаю анонимки от фашистов, оскорбительные, жестокие, вульгарные, с абсурдными и дикими угрозами... Иногда меня шантажируют по телефону. Слышишь на другом конце провода какой-то нелепый голос: «Это здесь живет проклятая коммунистка?» Или вдруг в трубке задыхается некто, произносящий немецкие слова, я их не понимаю, за исключением одного: «Разеллинштрассе».

Иной раз Карла получает по почте свой портрет, вырванный из газеты. Изображение изуродовано, вместо глаз зияют дыры, уши отрезаны, рот, как кровью, залит красными чернилами. И приписка анонимного корреспондента: «Тебя ждет эта участь!»

— Вот что такое неофашизм — он хотел бы отомстить всем нам за наше Сопротивление, за петлю на горле Муссолини, за крысиный яд фюрера.

Лоритто Реаль завозился на жердочке и хрипло выругался.

— Он у вас не посылает Альмиранто к дьяволу?

— Нет, не учу, — ответила Карла. — Ведь попугаи живут долго. Вез сомнения, Лоритто пережил Муссолини, зачем ему тащить в будущее имя маленького дуче без подбородка? Оно будет забыто так же быстро, как и возникло. Вы говорили о Нероне... Альмиранте не придется с крыши дворца любоваться пожаром Рима. Сила сопротивления фашизму жива и никогда не иссякнет...

Я возвращался в мой римский приют — отель «Феникс» на тихой улочке Горициа — и думал о бесстрашии и вере людей, сражавшихся в теснине виа Разелла.

Мысли скользили по событиям того далекого дня и, словно сделав полный оборот, внезапно вернулись к картине Яна Стыки «Пожар Рима».

...Через неделю после того, как Есенин написал навеянные ею отчаянные строки, владелец тетради рассказал Блоку их историю. Это было на деловом совещании, где обсуждался план литературных альманахов. Присутствовали оба поэта — знаменитый и совсем еще юный.

Блок прочел стихи Есенина и записал в ту же тетрадь, рядом с есенинскими, строки из еще не опубликованной тогда поэмы «Возмездие»:

В чуть зашторенные окна моего номера ломилось солнце. Я сел к столу и развернул карту Рима — хотел прочертить путь, каким шла Елена — Карла Каппони в тот прекрасный день к своему жениху

Утро бросает жидкие блики света в мою гостиничную келью.

Увы, городские рассветы возвещает здесь удивленное кукарекание петуха... в магнитофонной записи. Ему вторит крещендо уличной какофонии. А сейчас над ухом тревожной басовой струной прокатились еще гудки локомотивов. Неподалеку вокзал. В моем распоряжении целый час. Я медленно одеваюсь, потом бесцельно толкусь в номере и мысленно возвращаюсь к недавней дороге.

Железнодорожное полотно петляло по берегу Тирренского, а потом и Лигурийского моря. В вечерних огнях мелькали вокзалы Пизы, Венеции, Генуи. На перронах суматоха. Водоворот людей. Чужие страсти наспех цитируют из самих себя по нескольку обрывистых строк — я читаю их мимическое выражение. Сквозь поднятое стекло не слышно голосов, и только чьи-то торопливые объятия, горестная улыбка в уголке губ немолодой женщины, равнодушное рукопожатие кончиками пальцев двух свежеотглаженных мужчин, пылкие поцелуи молодой пары. Через мгновение все это покрывается мраком полей справа и брезжущей синевой моря слева. И снова бешеная тряска вагона.

Экспресс прострочил в самый краешек лакированное голенище итальянского сапога и остановился у его верха — Турин. Где-то там, выше, — знаменитый Симплонский туннель — Швейцария. Сбоку перевал Фрежюс — Франция.

А где же Кунео? Недалеко и Кунео, там, где начинаются отроги Западных Альп, — скалы, безлесные горы, оживленные лишь редкими пиниями. Что я знаю об этом городке? Пока ничего. Помню только умный и трогательный фильм «Закон есть закон» с Фернанделем в главной роли. События там происходят на итало-французской границе, и в репликах персонажей часто мелькает географическое название — Кунео. Из этого центра провинции идут инструкции и распоряжения в пограничный район, доставляя действующим лицам то огорчения, то радости.

А впрочем, я встречал это название — Кунео — и где-то еще, но, видимо, так давно, что память, не потревоженная никакой в нем надобностью, ленилась подсказать мне нужный источник.

Любопытно, каков он, этот человек из Кунео? По телефону я приглашал его в Рим. Он предложил встретиться в Турине — поближе к его дому. Я согласился. В конце концов повидать некогда блестящего офицера фашистской армии, награжденного двумя орденами за «русский поход», поговорить с лейтенантом, обожавшим дуче и писавшим патетические рапорты-просьбы поскорее отправить его на фронт, — одно это, может быть, еще но стоило специальной поездки в Турин. Но были у меня и другие соображения.

Летом 1942 года, когда левое крыло гитлеровских войск, входивших в группу армии «Б», было остановлено на Дону под Воронежем, я, корреспондент «Красной звезды», находился именно в этих местах. Итальянские дивизии, приданные группе «Б», заняли рубежи вдоль Дона, чтобы прикрыть фланги армии Паулюса, нацеленной на Сталинград. Вот, подумал я, значит, с этим самым Ревелли когда-то меня разделяло пространство, значительно меньшее, чем расстояние от Турина до Рима.

Кроме того, так случилось, что на фронте я ни разу не видел живого итальянского солдата или офицера. Гитлеровских — сколько угодно, даже не однажды их допрашивал. Итальянцев я больше слышал — от Карузо до Модуньо. И то с пластинок. А видел до поездки в Италию только одного.

Это было вскоре после войны, на дипломатическом приеме в «Метрополе». Из толпы людей в смокингах и просто темных вечерних костюмах вдруг возникли рыжеватый помятый пиджак и узловатая палка. Их обладатель, приземистый мужчина с энергическим лицом, с умными, насмешливыми глазами, осмотревшись вокруг, сделал прихрамывающий шаг в мою сторону и с легким иностранным акцентом сказал:

— Дайте прикурить старому итальянскому парикмахеру.

Я не был знаком с этим странным на вид человеком, но сразу же признал в нем Джованни Джерманетто — мне как-то давно показали его в Союзе писателей на интернациональном вечере. Когда-то в Италии он действительно был брадобреем. Коммунист-эмигрант, он жил в Советском Союзе с 1930 года и написал знаменитую книгу — «Записки цирюльника». В 1946 году вернулся на родину, но продолжал наезжать в Москву.

В тот вечер мы уже не расставались. Поело протокольной процедуры приема сели за стол в первом зале, возле фонтана — до войны в его акватории плавали жирные карпы, пуча оптические глаза на посетителей. Повар ужасным движением выхватывал сачком из воды именно ту рыбину, что приглянулась гостю, и спустя малый срок превращал ее в жареную. А однажды подгулявший иностранец, бурно танцуя со своей спутницей, свалился в этот бассейн — нетрудно вообразить, как орали перепуганные карпы на своем беззвучном для нас языке.

Джерманетто, как старый москвич, знал это местное предание и воспроизвел мне «сцену у фонтана» в лицах. Я ответил какой-то историей в том же духе. Уже из короткой перекидки репликами я понял: он был из тех, кому опасно попасть на зубок даже в самом обычном, будничном разговоре. Он умел «нащупать» собеседника, выудить его слабости. Но и сам не смущался и уж тем более не чувствовал себя обиженным, когда получал острый ответ. Такой способ общения он считал естественным и, разумеется, тотчас же нашел во мне единомышленника.

Но за непринужденным, чуть-чуть грубоватым и шутейным стилем нашей долгой беседы всегда таилась в нем способность мгновенно перейти в другой масштаб. Он был постоянно готов к серьезному спору или обсуждению больших проблем. Тогда вам являлся боец-марксист во всем блеске своего идейного вооружения, страстный и человечный, далекий от холодной риторики. Люблю таких людей.