— Нет таких градусников, чтобы мерить нашу температуру. Наступаем! — Потом, уже прощаясь после недолгого разговора, сказал, запнувшись: — Слушай, ты знал политрука Георгиева? — И, не дождавшись ответа, не произнес, а как-то выдохнул: — Погиб! Вот его партбилет... — Логвиненко достал из кармана красную, залитую почерневшей кровью книжечку. — Видишь, не могу с ней расстаться. Я посылал Георгиева на смерть. Сохрани... Сдам я его потом, а сейчас почему-то не могу. Знаю, что должен, а не могу... Боюсь, потеряю, там, у нас... А сдать пока не могу. Хочу эту книжку еще раз увидеть. А если убьют меня, ты сдашь.

Логвиненко жив. После войны по его просьбе я сдал партбилет политрука Георгиева в отдел учета ГлавПУРа. Номер этого партбилета 2691075.

«Хвала и честь политрукам, ведущим армию к победам!» — не помню, кому принадлежат эти строки, но они живут в душе. У меня нет статистических данных, но уверен, не ошибусь, если скажу: недолго длилась жизнь политруков в первые месяцы войны — они ведь  л и ч н ы м  п р и м е р о м  поднимали бойцов в атаку.

Партия создала в ту пору институт политбойцов, коммунистические роты. В первые полгода военных действий более полумиллиона членов и кандидатов партии погибло на фронте, преграждая дорогу врагу. Зимой сорок первого года в наших войсках насчитывался один миллион триста тысяч коммунистов — сорок два с половиной процента всего состава партии. А к началу сорок пятого года — шестьдесят процентов. Многое стоит за этими цифрами.

И, несмотря на огромные потери в боях, партия росла. Приток в ее ряды исчислялся миллионами. На фронтах пали смертью храбрых три миллиона коммунистов. И за это время пять миллионов советских патриотов пополнили партийную когорту. Конечно, в дни войны мы не знали этих цифр, но зато хорошо видели их первоисточник на фронте.

Да, такое но изгладится из памяти народной. Партия вдохновила, соединила и направила усилия советских людей к общей цели на фронте и в тылу. Она держала экзамен перед лицом истории. Фашизм был побежден не только средствами военной техники. Вся мощь социалистической идеологии сказалась в этой войне. Ее победоносным исходом партия доказала превосходство военной организации Советского государства над агрессором. Мир тогда узнал смысл, значение и правду лозунга «Коммунисты, вперед!».

Павленко не был в Москве, когда весной сорок второго года я прочел на страницах «Правды»: «В историю Великой Отечественной войны как одна из славных и почетных ее фигур войдет фигура политрука с автоматом в руках, в маскировочном халате и каске, идущего впереди и увлекающего за собой бойцов к цели — разгрому германских фашистов и освобождению своего Отечества».

Почему я тогда внес в свою тетрадь этот абзац, не знаю. Я ведь и сам писал о политработниках различных рангов, писал очерки, статьи, передовые, а вот захотелось почему-то оставить в памяти эти простые строки.

Перебирая домашний архив и наткнувшись на них в тетради уже в мирное время, я даже удивился: ни цифр в этом абзаце, ни редкого факта, да и сама идея не могла быть для меня новой. А вот ведь записал.

И тут я вспомнил слова Павленко о памятнике политрукам. В цитате из «Правды» как бы возникает скульптурное изображение. Сухие вроде бы строчки дают не так уж много пищи для фантазии. И все же...

Может быть, дважды сказанное слово «фигура», где есть объемность, позволяет увидеть, как ветер рвет складки маскхалата, как оживает огнем автомат, как в первом шаге атаки с его сильным наклоном корпуса, отмашкой левой руки назад, призывающей бойцов вперед, и быстрым взглядом, брошенным вслед этому жесту. «Поднялись ли ребята?» — накапливается энергия, движения.

И только лица политрука я не увидел в этих строчках. Какое оно? Такое ли, как у Клочкова или Георгиева, или одно из тех, какие я видел во множестве на передовой? Они все были разными. Я не встретил и двух внешне похожих людей. Лица неповторимы, как и линии ладоней. И можно ли будет понять, что скульптура изображает именно политрука, а не офицера другого звания? Каким должно быть это лицо, чтобы всякий признал в нем политрука? Не знаю.

Наверно, я хотел в письме передать Павленко эти строки из «Правды», сберечь в подкрепление его мысли о памятнике Политруку. Скорее всего так. Мы переписывались тогда. Он длительное время работал в частях Закавказского фронта и несколько раз писал мне оттуда. Делая для газеты все, что она требовала, он думал о будущем, о стране, о людях, о жизни и литературе. В его личных письмах с фронта рассыпано множество замечаний и наблюдений, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к окружающему, а на самом деле им продиктованных.

Вот любопытный отрывок из неопубликованного письма ко мне с Кавказа — оно без даты: «Недавно перечитывал Мериме и с удивлением, почти страхом заметил, что не испытываю от него прежнего волнения. Спору нет, здорово, но уж очень по-французски, расчетливо, без русского презрения к форме и чувству меры, которое делает наших стариков такими стихийными хамами и пророками».

Как всегда, Павленко придал своей мысли предельную остроту, но военный ураган, побудивший весь просвещенный мир, а прежде всего наших людей, вновь перечитывать «Войну и мир», страстное, нетерпеливое ожидание и предощущение советского романа-эпопеи, посвященного Отечественной войне, несомненно, вмешивались в наши литературные оценки.

Наши письма были продолжением памятных нам чтений и бесед сорок первого года. Потому-то мне и захотелось сделать ту выписку из «Правды». Я перечитываю ее, и мне открывается мир такой душевной отваги, перед которым все пережитое раньше кажется бледным сном.

Сквозь зыбкую завесу мирных лет я вспоминаю политруков той войны, молодых и в возрасте, вижу их в промерзших окопах Подмосковья, в закопченных танках на Курской дуге у деревни Прохоровка, в Белоруссии под Витебском, где пал Геннадий Потемкин, унося в бессмертие свой «окрашенный кровью партийный билет», вижу их во все времена года, то в обожженных гимнастерках, то в иссеченных осколками, взлохмаченных тулупах, всегда смертельно усталых, с запавшими, воспаленными от бессонных ночей глазами.

И всегда готовых, обязанных действовать — ползти к передовой траншее, разъяснять, читать вслух газеты, подбадривать даже и в тот миг, когда у самого на душе не сладко, и поднимать людей в атаку и идти непременно в первом ряду под убийственным огнем — только в первом... Нет, не так, а на несколько шагов впереди этого ряда, открывая грудь, всего себя беснующейся буре войны.

Помню, на Северо-Западном фронте, в мостах, где бог, видно, не успел отделить воду от суши, возвращался я однажды из корпуса генерала Лизюкова в кузове полуторки по лежневке — дороге, изматывающей не только тело, но и душу. А в кузове лежал на носилках раненый политрук, на вид лет двадцати пяти. Его везли в армейский госпиталь. Серое лицо, прядь рыжеватых волос из-под пилотки, веснушки, остро выступавшие на сером.

— Когда это вас, где? — спросил я.

— В контратаке, где же еще! Наше дело — вперед, — устало ответил раненый.

— Беда!

— Нет, что вы, — так же устало возразил политрук, — ранение, говорят, среднее, починят, а здесь только и радости, что повоевать по-человечески. Сидеть в обороне по грудь в болото куда хуже.

Через несколько дней где-то на полковом КП я встретил корреспондента фронтовой газеты «За Родину» Мишу Матусовского. Ее редактировал мой давний друг Николай Кружков, знаменитый до войны фельетонист «Правды».

Миша был тогда молод, храбр, смешлив и, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, неожиданно поворотлив. Мы поговорили о фронтовых делах. Здесь было тяжело. Фронт — в жестокой обороне. Кругом ржавая вода, замшелые пни и кочки. Шагнешь — и тут же твой след покрывает болотная жижа. Земля источала ее из всех пор.

Я снова подумал о словах политрука, они врезались в сердце. И пересказал их Матусовскому.

Осознанная храбрость — что это такое? Она отличается от экстаза, от минутной вспышки отваги. Она — развитое чувство долга, наивысшая степень героизма.