Восемнадцатилетний Эдуард Багрицкий написал стихотворение «Суворов».
В серой треуголке, юркий и маленький.
В синей шинели с продранными локтями, —
Он надевал зимой теплые валенки
И укутывал горло шарфами и платками.
В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах:
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.
Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты
И раздавался шепот: «Едет Суворов!»
Юрий Олеша отметил замечательный ритм этих строф, их лиричность и вкус.
А я скажу, что молодой поэт каким-то чудом углядел связь между Суворовым и всей современной ему эпохой до мельчайших подробностей — низких залов, рожков почтовых карет, запаха мяты, перебивающего кухонную вонь.
Круг притяжения великой личности действительно подчас всеобъемлющ. Она входит в чужую жизнь как радость или горе, но всегда как неизбежность. Ее влияние распространено во все пределы, она изменяет судьбы людей, переиначивает ход их бытия.
В картине, созданной этими тремя строфами, я ощущаю ожидание приезда Суворова где-нибудь в австрийском городке, через который он следует к союзной армии. Государи Европы, дрожа перед войсками Франции, просили Павла I прислать Суворова. Впереди прославленного воина многоголосым глашатаем мчится легенда. Чужая жизнь замирает в ожидании перемен. И все ждут неожиданных приказов, непредсказуемых действий.
В стихах дышит всеевропейская известность Суворова. И то, как непостижимо странное появление этого маленького фельдмаршала из далекой России прерывает склад привычной жизни, обещая грозу и бурю новых военных решений.
Кто знает, как могла бы сложиться политическая судьба Европы, если бы не сумасбродство австрийского двора, помешавшее Суворову дойти до Парижа. При таком исходе кампании, возможно, не было бы впоследствии и наполеоновского нашествия на Россию. Ведь это еще в кончанской ссылке сказал Суворов о Наполеоне: «Далеко шагает, пора унять».
Но не будем переписывать историю. В сущности, это занятие праздное и не всегда до конца ясное. Тем более что, как писал в поэме «Суворов» другой поэт, Константин Симонов:
Австрийский генерал — бездельник,
Опять недодал лошадей,
А из России ни вестей,
Ни пушек, ни полков, ни денег.
Ну что же, ладно! Только жаль,
Никак солдатам не втолкуешь,
Зачем зашел в такую даль,
За что с французами воюешь.
Бывало скажешь им: за степи,
За Черноморье, за Азов!
Вослед полкам тянулись цепи
Переселенческих возов...
А тут — как об стену горохом,
Тут говоришь не говоришь —
Рязанцы понимают плохо,
На кой им шут сдался Париж.
Но сам Суворов, кажется, знал о будущем нечто такое, что до поры было скрыто от всех. Ему были чужды имперские притязания Австрии. Монархические амбиции Павла и вспыхнувшее, правда ненадолго, желание наказать «французиков», поправших принцип легитимизма, не слишком увлекали русского полководца.
Но вот появление на европейских полях сражений такой фигуры, как Наполеон, всколыхнуло все его существо. Тогда только Суворов, прозревая будущее, учуял в генерале Бонапарте грозного противника России. Вот почему, я думаю, русский фельдмаршал, никому не говоря о том ни слова, искал с ним вооруженной встречи. Но, связанный по рукам и ногам интригами союзников и фантасмагориями своего повелителя, он клял свою участь, понимая, что, несмотря на блистательные победы русских войск, не достиг своей заветной цели.
А в это время Наполеон, узнав о поражениях армии директории и успехах Суворова, а также и по другим причинам, самовольно покинул Египет, где командовал экспедиционными войсками, и тайно поспешил в Париж.
Но Суворов, получив высочайший рескрипт о присвоении ему звания генералиссимуса, уже был отозван в Россию. Его карета пылила по бесконечной дороге навстречу новой, как и всегда, неожиданной и нелепой, опале.
Сложны и прихотливы пути истории. Далеко от нас то время. Ушли в туманы прошлого международные капризы Павла, политические вожделения Австрии. Но есть пики истории, видные с любой точки Времени.
Мы хорошо помним якобинскую диктатуру, зигзаги французской революции, руку Бонапарта, уже протянутую к ее горлу. Помним 1799 год, конец века, год первого консульства во Франции — по существу начало последнего отрезка дороги, ведущей молодого генерала-корсиканца к императорскому трону, захватническим войнам, походу в Россию.
И никогда не забудем старого русского фельдмаршала, стоявшего в тот год с войсками в Европе, его давнее пророчество о Наполеоне, его летящий силуэт с развевающимся за спиной крылатым плащом...
Вот в большой избе на полатях лежит девочка и слушает, что говорят встающие при этом из-за длинного простого стола генералы в блестящих мундирах с высокими воротниками, в орденах, в зеркально отсвечивающих сапогах. А чуть поодаль от стола сидит в кресле седой старик. Мундир его расстегнут, лоб покрыт морщинами, лицо усталое.
Сейчас он скажет всего несколько слов. Но, сказав их, он возложит на себя тяжкий крест ответственности за судьбу страны и пронесет его по полям России, и донесет до Бунцлау, и там умрет, победив Наполеона. Сейчас он скажет эти слова...
То был Совет в Филях.
Вот Василий Чапаев, он внушает адъютанту Петьке и другим свой закон о месте командира в бою и доходит до момента атаки: «Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне!»
Эта сцена стоит перед глазами — удивленные глаза Петьки и порывистые жесты Чапаева, передвигающего картофелины на столешнице, чтобы показать все наглядно.
Кто нам открыл эту сцену? Изустные рассказы, воспоминания очевидцев, писатель Фурманов или бесценный фильм? Не знаю точно. Не скажу. Но она стоит перед глазами.
Вот наш дорогой политрук Василий Клочков. Промерзший окоп в Подмосковье, у разъезда Дубосеково. Двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев, совершивших подвиг, выбитый золотыми буквами на скрижалях мировой военной истории. Вижу лицо их вожака, побелевшее от стужи и предугадания надвигающегося грозного. Слышу слова, которыми он воодушевил товарищей, когда все его существо было охвачено одним резким, как острый ветер того утра, неумолимым решением: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва». Эти слова навсегда остались в народном сердце как девиз патриотизма. Судьба дала мне возможность первому рассказать о подвиге двадцати восьми героев, и счастье этого первооткрытия будет жить в моем сердце до конца дней моих.
Вот маршал Жуков. Его войска начинают Берлинскую операцию. Пять часов утра, загремела советская артиллерия, бомбовозы ударили по обороне противника. Общая атака! Жуков рассказывает: «В воздух взвились тысячи разноцветных ракет, по этому сигналу вспыхнули сто сорок прожекторов, расположенных через каждые 200 метров. Более ста миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты объекты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы, и, пожалуй, за всю свою жизнь я не помню подобного зрелища!»
