Жизненные воззрения Суворова отличались большей цельностью. Всецело отдавшись воинской службе, имением своим он не интересовался вовсе. Он не ударил ни одного солдата, а тогда это было непостижимым чудом. Поистине, он видел в своем гренадере человека, соотечественника и презирал ложный дворянский либерализм, так едко осмеянный Давыдовым в «Современной песне»:
А глядишь: наш Мирабо
Старого Гаврило
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло.
А глядишь: наш Лафает,
Брут или Фабриций
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей...
Какой-нибудь генерал Измайлов четверых дворовых людей, служивших ему по тридцать лет, променял на четырех борзых собак помещику Шебякину, Грибоедов намекнул в «Горе от ума» на этот чудовищный, но вовсе но выходящий из ряда вон факт, а, наоборот, обусловленный убеждением, что крепостной — предмет неодушевленный, а каждый помещик самодержавен.
В армии такой крепостник был не кем иным, как Скалозубом, и на все попытки суворовских выучеников потеснить фридрихо-прусские порядки и ввести в войсках разумное обучение и воспитание солдат — не более того — отвечал с той свирепостью, какая отражена еще в первой редакции бессмертной пьесы Грибоедова:
Избавь, с ученостью мы много взяли все-то,
Бог вам премудрость ниспошли,
Дают ли ордена за это?
Давай ученье нам, чтоб люди в ногу шли.
Я школы Фридриха, в команде — гренадеры,
Фельдфебеля — мои Волтеры.
Только в среде декабристов думали о решительной ликвидации крепостного права, об уничтожении или хотя бы ограничении самодержавия. Но, по известному выражению Ленина, узок был круг этих революционеров и были они страшно далеки от народа.
А народ копил ненависть к своим угнетателям, она прорывалась поджогами помещичьих усадеб, крестьянскими волнениями. Народ оглядывался вокруг и, когда видел в барской среде человека близкого себе по языку (такие царские генералы, как Винценгероде, вообще не знали ни единого русского слова, аристократическое же русское дворянство и говорило и писало главным образом на французском), по жизненным привычкам, человека, подобно Суворову, учившего солдат на войне самой спасительной науке — «науке побеждать», то навсегда отдавал ему свое сердце.
Вот почему такое любовное, братское прощание Суворова со своими солдатами вызвало восторг Давыдова. И вот почему благодарность Суворова гренадерам за то, что именно они дали ему боевые ордена, подразумевало также его отказ признавать источником этих наград ненавистного ему Павла I с его высочайшими на этот счет рескриптами.
Повторим только снова и снова: Суворов не мирился с негодной системой военного образования, с плац-парадным направлением, выраженным словами безмозглого цесаревича: «Война только портит войска». Суворов видел в Павле сумасброда, губящего русскую военную силу. Но этот протест фельдмаршала замирал у подножия идеи самодержавия, которое для него было свято.
Да вот ведь и такой коренной суворовец, как Денис Давыдов (недаром именно ему пришла на ум мысль о партизанских партиях), с его репутацией вольнодумца, обиженный царским двором и обойденный по службе, наотрез отказался вступить в тайное общество, присоединиться к декабристам.
Да и те, кто душил Павла I — Беннигсен, князь Яшвиль, граф Зубов и другие, — думали лишь о дворцовом перевороте, о смене царя, но уж конечно, упаси боже, не злоумышляли против монархии. Дворяне-крепостники, генералы и офицеры, за редчайшим исключением, держались за нее обеими руками.
Подумать только, в ту пору еще был жив Радищев, но пепел его сожженной книги уже развеялся по ветру. Нужно было время и время, чтобы он достучался в людские сердца.
Далеко завели нас рассуждения об орденах Суворова. Вернемся к солдатскому Георгию.
Эта первая, твердо узаконенная в русской регулярной армии солдатская награда получила наименование «Знак отличия военного ордена». Первоначально он имел одну степень, а затем четыре и выглядел так: серебряный крест, в кругу которого на одной стороне изображение Георгия Победоносца на коне, а на другой — вензель и номер выдачи.
Георгиевскому кресту, или как его называли солдаты, «Егорию», суждено было на долгие годы стать почетным и высокоценимым знаком боевого отличия.
По статуту им могли быть награждены нижние чины за личную храбрость, или целая часть, причем в последнем случае выдавалось от двух до пяти крестов на роту. Я уже упоминал, что распоряжались ими — кому и за что выдать — сами георгиевские кавалеры роты. А тогда, в сорок первом году, я и хотел «срезать» корреспондента, приехавшего из Ленинграда, этой примечательной чертой награждения знаком военного ордена.
Право на знак отличия военного ордена приобреталось также теми, «кто в бою отнимет неприятельское знамя или своеручно исторгнет наше знамя, или штандарт, неприятелем захваченные».
За первый век существования этой награды ее получили около ста пятидесяти тысяч человек. Из этого количества награжденных огромное большинство приходится на время Отечественной войны 1812 года.
Шли годы, и редкостью уже стало русское село, где нельзя было встретить ветерана-воина, с гордостью носившего Георгиевский крестик. Попыхивая трубкой или дымя цигаркой, рассказывал он собравшимся вокруг него односельчанам о былых походах, о доблести воинской, об истории его почетных наград. Слава солдата была с ним, на его груди!
Здесь уместно еще раз вернуться к рассуждениям о нелегкой доле солдата старых времен. Часто смысл той или другой военной кампании был ему не очень понятен. Я уже говорил о Швейцарском походе, когда волей императора Павла русская армия таскала каштаны из огня для Австрии. Вспомним также, как русский экспедиционный корпус генерала Ивана Германа в 1799 году повелением того же Павла благодетельствовал Англии в ее борьбе с Францией.
Но солдат хранил честь русского оружия, и не его вина, что своевольные импровизации царей на поприще международной политики понуждали его сражаться «втемную». Поставленный в тяжелейшие условия, он проявлял чудеса отваги и выносливости. Энгельс писал про «поход Суворова, в котором, но образному и сильному выражению этого старика-солдата, русский штык прорвался сквозь Альпы».
Да, Отечественная война двенадцатого года, войны с Наполеоном на полях Европы показали, что обычные храбрость и стойкость русского солдата умножаются стократно, когда речь идет о святой справедливой войне за свободу и независимость родины.
В семьях из поколения в поколение хранилась солдатская награда. И люди с уважением смотрели на почетные знаки отличия человека, совершившего подвиги на войне, честно постоявшего за свое отечество. В глазах народа солдатский Георгий значил очень многое и давал его обладателю право на уважение и признание.
Семидесятилетний дед Ерошка из повести Л. Толстого «Казаки» говорит молодому казаку Лукашке: «Будь здоров!.. Чтобы тебе получить, что желаешь, чтобы тебе молодцом быть, крест выслужить».
За этими словами деда Ерошки, мне кажется, стоит и личное отношение молодого Толстого к этой награде.
Первым биографом великого писателя была его жена Софья Андреевна. Многое она писала с его слов. И вот в неоконченных ею «Материалах к биографии...» мы находим удивительную историю, связанную с солдатским Георгием.
В 1852 году будущий автор «Казаков», еще не произведенный в офицеры (бумаги задержались где-то в инстанциях и не дошли до Кавказа), принял участие в военных действиях. Софья Андреевна пишет: «На экспедицию он отправился волонтером и не мог ничего ожидать за нее — ни чина, ни награды. Но в глубине души его было только одно сильное желание, одна цель, одна мечта — получить Георгия. Два раза представлялся случай, и оба раза он был разочарован в своих ожиданиях, и это доставило ему такое огорчение, которое он потом не забыл всю жизнь».