Правда, Крис, вспоминая Патрика, иногда мучился угрызениями совести, но тут же успокаивал себе тем, что рано или поздно этот Патрик выйдет на свободу и получит обещанное – Уистен сказал, что постарается помочь разыскать О'Харе его детей.

Через несколько дней после своего ареста Крис, которому действительно не смогли предъявить ни одного мало-мальски серьезного обвинения, вышел на свободу под залог до окончания разбирательства, и первая новость, которую он узнал от встречавшего его О'Рурка, была такая: друзьям Ирландской Республиканской Армии удалось добиться перевода Патрика О'Хары из специальной тюрьмы Шеффилда в один лагерь на севере Шотландии, на Оркнейских островах – обвинение в обстреле полицейского патруля хотя и были достаточно серьезными, однако ни в коей мере не могло сравниться с теми обвинениями, которые были предъявлены О'Харе в предыдущий раз.

Несмотря на суровый климат, условия содержания на севере Шотландии были намного лучше, чем в Шеффилде, да и бежать оттуда было много легче…

Часто, очень часто люди, попав в какую-нибудь сложную жизненную ситуацию, начинают винить в своих бедах других, подчас – совершенно посторонних людей, обвиняя в своих несчастьях кого угодно, кроме себя.

Таких людей на свете подавляющее большинство, и не стоит их осуждать за подобное заблуждение – так уж устроена человеческая природа.

Люди же склонные к самоанализу и самокритике (их куда меньше) – такие, например, как Лион Хартгейм – после долгих и мучительных размышлений над ситуацией, в которую они попали, рано или поздно приходят к выводу, что виной всему – они сами.

К подобному людей принадлежал и Патрик О'Хара, отец Уолтера и Молли.

Когда Патрика пришли арестовывать вторично, предъявив ему обвинение в том, что полтора года назад он, снайпер террористической организации, стрелял по полицейскому патрулю с крыши выселенного дома в Белфасте, он не был удивлен.

Он был внутренне готов ко всему – и к такому повороту событий в своей жизни прежде всего.

Он знал, что рано или поздно это должно было случиться, потому что он переступил запретную черту, это неминуемо, неизбежно должно было произойти, и потому сидя в зарешеченном фургоне, по дороге в полицейский участок, он говорил себе: «Так надо. Это неизбежно».

Наверное, это было просто самоуспокоение – не иначе…

Или скорее то, что сам Патрик когда-то определил в себе как «защитную реакцию», – да, в критические минуты жизни людям подчас ничего другого и не остается, как вести себя подобным образом, тем более – людям, достигшим зрелого возраста, и – как ни тяжело в этом признаться – ставшим неудачниками.

Оставалось разве что искать спасения в немудреной философии.

Действительно, ведь Патрик О'Хара был уже немолод – ему было около тридцати пяти лет – критический возраст, время подведения промежуточных итогов в жизни, время сбора плодов…

И пожалуй единственное, о чем он жалел – так это о том, что за эти недолгие дни, проведенные на воле, ему так и не удалось напасть на след своих детей – чиновники из соответствующих ведомств, к которым он обращался, лишь равнодушно пожимали плечами:

– Извините, мистер О'Хара, мы прекрасно понимаем ваши отцовские чувства, но не в праве разглашать тайну усыновления… Ваш случай очень сложный и может быть решен только в судебном порядке. Никто и никогда не раскроет вам тайну усыновления. Советуем вам, мистер О'Хара, обратиться в коронный суд.

– Но ведь это – мои дети, – возмущался Патрик, – и меня выпустили из тюрьмы, теперь я не буду отбывать пожизненное заключение!

Клерки, в очередной раз выслушивая исповедь отца, только сочувственно кивали головами.

– Ваш случай сложный, очень сложный… Ведь в тот момент, когда детей усыновляли, вы были приговорены к пожизненному заключению, – терпеливо объясняли они назойливому посетителю, – и никто не знал, что все обернется именно таким образом. Закон, как известно, обратной силы не имеет.

– Что же мне делать? – уже не спрашивал, а кричал Патрик, теряя свою обычную сдержанность, – что же мне теперь делать?

– Ничем не можем помочь… Обращайтесь в Коронный суд…

– Но ведь пока суд разберет это дело; дети наверняка позабудут меня!

Чиновники только пожимали плечами, давая таким образом понять, что дети, память об отце, семейные проблемы и все, что с этим связано – не в их компетенции.

Тогда Патрик так и сделал, он подал апелляцию, но в суде ему недвусмысленно ему дали понять, что ждать придется долго, очень долго, несколько лет – лет пять, наверное, если не больше – британские бюрократы всегда славились своей медлительностью.

– Может быть, мне стоит нанять адвоката? – интересовался Патрик у клерков.

– Вряд ли это ускорит рассмотрение вашего дела, – говорили те.

– Но ведь дело-то неотложное!

– В Коронном суде множество таких же неотложных дел, – следовал обычный ответ.

Однако после повторного ареста О'Хары судебная бюрократическая машина заработала без проволочек, и спустя каких-то полтора месяца Патрик вновь оказался в Шеффилде – по злой иронии судьбы в той самой камере, где он провел в заключении целый год; сам О'Хара увидел в этом факте нечто вроде знамения свыше.

Следствие по его делу располагало только видеозаписью да свидетельскими показаниями полицейских, однако этого было недостаточно, чтобы упрятать О'Хару за решетку на долгие годы, и наверное потому (О'Хара сам так посчитал, хотя на самом деле тут, по всей видимости, не обошлось без вмешательства людей Кристофера и Уистена) он вскоре был переведен из Шеффилда на север Шотландии, на Оркнейские острова, в один из исправительных лагерей, которые в последнее время повсюду заменяли тюрьмы…

Патрик отнесся к такому неожиданному повороту стоически – можно сказать безразлично.

Теперь он уже твердо знал, что детей не увидит никогда.

Постепенно он даже смирился с этой мыслью, и жизнь его катилась по инерции – иногда ему казалось, что он уже не живет, а только существует, что теперь его тело – то, к чему обращались как к «Патрику О'Харе» – ни что иное как какая-то оболочка, совершенно пустая, а душа давно покинула ее.

После того, как он выяснил, что Уолтер и Молли вряд ли когда-нибудь будут с ним, что едва ли он даже сможет их увидеть, его охватило полнейшее безразличие ко всему на свете – даже к собственной судьбе…

Условия содержания в этом островном исправительном лагере были куда лучше, чем в суровой, мрачной одиночной камере специальной тюрьмы Шеффилда – заключенным разрешалось почти все – читать, смотреть телевизор, ходить в собственной гражданской одежде, играть в карты, писать на волю сколько угодно писем, и сколько угодно – получать, заниматься своими делами, в любое время встречаться с посетителями, – короче, разрешалось все, кроме одного – выходить за территорию лагеря, да и то, некоторые из заключенных в знак поощрения «за примерное поведение» изредка награждались увольнительными в небольшой городок, точнее в убогий рыбацкий поселок, что стоял в нескольких милях от лагеря…

Получилось так, что в лагере почти четверть заключенных были ирландцами – выходцами из Ольстера – правда, большинство было осуждено за обычные уголовные преступления, однако попадались и такие, и было их немало, которых осудили «за связь с террористами».

Вскоре после водворения в лагерь Патрика посетил адвокат, который вел его дело – он представился «другом мистера О'Рурка» и сказал, что Патрик может не волноваться за свое будущее.

О'Хара, безразлично посмотрев на посетителя, негромко произнес:

– А я и не волнуюсь. Честно говоря, мне теперь все равно. Теперь мне безразлично, где находиться – на воле, в тюрьме…

Адвокат улыбнулся.

– Ну, мистер О'Хара, не надо быть пессимистом… Вас интересуют ваши дети?

Патрик невольно вздрогнул – наверное потому, что ждал этого вопроса: ведь тогда, после освобождения из Шеффилда, Уистен О'Рурк вроде бы дал понять ему, что еще не все потеряно…