– Скучаете? – поздоровавшись, спросил Питер у Лиона.

– Вот, видите ли, приходится ждать жену.

– А что ж вы не играете? – поинтересовался сосед.

– Да я как-то не могу привыкнуть… Чувствую, что это чисто британская игра. И мое немецкое сердце не лежит к ней. Я больше люблю теннис.

– Но так в чем же дело? – воскликнула Ольвия. – В конце концов, вместо гольф-клуба можно было поехать в теннисный клуб.

– О, нет, мадам, – запротестовал Лион, – для этого я слишком стар. Скорей уж мне придется сломить себя, поехать и купить набор этих клюшек, в которых я, черт побери, никак не могу разобраться.

– По правде говоря, – признался Питер, – я тоже долго в этом ничего не понимал. Считал себя выше буржуазных игр. Театр, видите ли… Но потом задумался и решил, что если жить одним театром, то к старости я буду похож на шизофреника с бешеным блеском в глазах и копной седых волос, напоминающей птичье гнездо.

Лион расхохотался.

– Да уж, к чести моего мужа, – заговорила Ольвия, – он действительно сумел сохранить себя в полном здравии и уме.

– Во всяком случае, пока, – перебил ее Питер.

– Ну теперь вам уже ничего не угрожает, – успокоил его Лион.

– Как знать, как знать… – пробормотал Питер и внимательно посмотрел в сторону игрового поля.

Джастина с Молли отошли еще не очень далеко, и поэтому у Питера была надежда догнать их.

– Ну что ж, я оставляю вас двоих, – обратился он к Лиону и Ольвии, – и надеюсь, что скучать вы не будете.

– Я действительно очень рад, что вы приехали, – обратился Лион к Ольвии и повернулся в сторону Питера. – А вам, мистер Бэкстер, я желаю хорошей игры и полного самообладания.

– Очень актуально, очень актуально, – согласился Питер, – когда мяч не слушается меня, я просто прихожу в бешенство…

– Прошу прощения, – сказал Лион, когда они остались наедине с Ольвией, – вечером нам не удалось поговорить… У меня из головы не выходит мысль о том, что я, кажется, о вас что-то слышал. Правда это было давно: я даже не могу припомнить когда.

– Вполне возможно, – Ольвия скромно потупила взор. – Я сама художник и была довольно известна в шестидесятые годы благодаря своим геометрическим картинам.

– О! – удивился Лион. – Весьма польщен. Очень приятно познакомиться с интересным человеком. Но почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Насколько я знаю, если художник становится известным, то слава не покидает его до конца жизни. Наверное у вас есть какие-то глубокие причины, раз вы говорите именно так?

Ольвия устало вздохнула.

– Видите ли, – обратилась она к Лиону, – художники, которые остаются известными до конца жизни, обычно до своих последних дней эксплуатируют одну и ту же находку, один и тот же прием, который когда-то принес им славу. А у меня совершенно другой характер. Хоть мои первые картины, благодаря которым я приобрела известность, и были проданы очень дорого – я, так сказать, ни минуты не почивала на лаврах: я продолжала экспериментировать.

– Весьма смелое решение, – отозвался Лион.

– В принципе я согласна с вами, потому что тот стиль, который я открыла, ту же вошел в моду, а так как я в нем перестала работать, то вместо меня в нем сорвали куш десятки других художников, которые нагло копировали мои картины.

Лион вздохнул:

– Невеселая история.

– Что вы, – успокоила его Ольвия, – деньги далеко не самое главное в нашей жизни. Я всегда ценила превыше всего свободу. А если ты имеешь деньги – ты уже не свободен, ты становишься их рабом.

– С вами нельзя не согласиться, – невесело улыбнулся Лион. – Но живопись…

– А что живопись? – поморщилась Ольвия. – Я зная многих художников, которые ценили творчество превыше всего в жизни, а поэтому становились такими же рабами – только зависели не от денег, а от своих картин.

Лион посмотрел на нее с удивлением: такие мысли никогда не приходили ему в голову.

– Да-да, не удивляйтесь, – Ольвия сразу же заметила его замешательство. – Живопись – невероятно опасная вещь. Можете мне поверить: я на себе это испытала.

Лион посмотрел на соседку с нескрываемым интересом.

– Ольвия, а не могли бы вы рассказать о себе поподробнее?

Женщина ненадолго задумалась.

– Еще год назад я бы вам и слова не сказала: я хотела выбросить все это из головы, из своей жизни, забыть и никогда не возвращаться к этому. Но в последнее время… Ну хорошо, – она встрепенулась, – попытаюсь вам рассказать о себе. Но только не обижайтесь.

– На что, позвольте? – Лион удивился.

– Сейчас узнаете, – хитровато посмотрела на него Ольвия. – Все художники, видите ли, очень большого мнения о себе: каждый из них считает себя гением. Я, естественно, не исключение.

– У меня нет оснований не верить вам, – улыбнулся Лион.

– Ну что ж, – Ольвия уселась поудобнее, – тогда слушайте. Я многим занималась в этой жизни. Да-да, не удивляйтесь: ведь я родилась в глухой деревне на юге Англии. Детство мое прошло в мрачные военные годы среди овец, бескрайних лугов и огромных серых камней. Жизнь моих родителей была очень тяжелая и наверное поэтому они, не желая того же мне, во что бы то ни стало, решили выучить меня и отослали в одну из лучших школ для девочек. Но когда после окончания школы я заявила им, что хочу стать художницей, – они были просто в шоке. Отец кричал, что это не женская профессия, а мама была уверена, что я уготовила себе несчастную судьбу.

От этих болезненных воспоминаний по лицу Ольвии пробежала гримаса мучительных страданий.

– Конечно, мать понятия не имела, о чем шла речь, но в своей душе она чувствовала какую-то необъяснимую опасность. И теперь, когда мне столько лет, как было ей тогда, я могу смело утверждать, что она была недалека от истины, но отговорить меня она была не в состоянии, потому что я уже была человеком совершенно иного круга. В тот же год я поступила в высокопочитаемый, – при этом слове Ольвия скептически улыбнулась, – Королевский художественный колледж в Лондоне. Сейчас-то я понимаю, что большого смысла в этом не было. Дело в том, что культурная среда в этом, с позволения сказать, заведении была невероятно отсталой. История искусства, которую нам преподавали, едва доходила до кубизма, причем о нем отзывались крайне отрицательно, а про другие течения мы и вообще ничего не знали, – Ольвия скривилась.

– Ну, я думаю, не стоит так отзываться о своих наставниках, – попытался приободрить ее Лион. – Во всяком случае они научили вас писать картины, насколько я понимаю.

Ольвия криво усмехнулась:

– Именно они довели меня до психиатрической лечебницы.

– Как? – поразился Лион.

– Да очень просто, – Ольвия пояснила. – Когда я закончила этот их колледж, передо мной, естественно, встал вопрос: «Что писать и как?», А я совершенно этого не знала. К тому же мне было совершенно ясно, что я ничего не знаю. Юная, хрупкая и беззащитная, я впала в глубокую депрессию и буквально свихнулась от постоянного страшного беспокойства. Когда меня выписали, я была просто на нуле, по всем параметрам: ни денег, ни работы, ни здоровья, ни знаний. Чем я только не занималась! И швеей работала, и делала дурацкую рекламу… Меня спасло только то, что по вечерам я продолжала рисовать. Это было так, на уровне хобби, то под Матисса, то под Модильяни. Но вопрос: «что делать?» Постоянно висел надо мной, и я понимала: мне необходимо было что-то, что придало бы жизни хоть какой-то смысл. Тогда я случайно узнала про летние курсы по эволюции абстракционизма. Я сразу же записалась на них. О, это было невероятно интересно и прекрасно! Там я впервые узнала про Пауля Клее, услышала правду про то, что на самом деле совершил Мондриан. Тогда-то я и попала в богемную тусовку. Я думаю вам не следует подробно объяснять, что это такое: сами прекрасно понимаете. Постоянные пьянки, беспорядочный секс и нескончаемые бессмысленные разговоры. Тот дурак, этот смешон, того и художником назвать нельзя. Как вспомню… Только мы одни знали, как пишутся шедевры, но по какому-то странному стечению обстоятельств мы их не делали.