желающему   с   течением   веков   не   потерять   свое   волшебство,   но   приумножить   его,   не   следует

повторяться, потому что если творец повторяется — это говорит о том, что он исчерпал свой дар.

Поскольку   решение  женщины  не   удовлетворило  ни  одного из  спорщиков,   они  решили

состязаться снова. На этот раз костяные таблички вытягивал Эмерхад, а Гасхааль держал кошель

перед ним. Господин Знаков бросил пластинки с буквами в воду — и они поплыли и сами собой

сложились в новое имя. Гасхааль нахмурился, когда увидел его.

— Кадмон. — Прочитал Господин Знаков. — Кто это? Тебе что-нибудь о нем известно?

— Его также называют Дарующим Имена, — молвил Повелитель Ворон. — И я не желал

бы с ним встречаться. Он — истребитель ангелов и повелитель духов; говорят, боги благоволят к

нему и от того удача всегда на его стороне. Воистину, в недоброе время начали мы свой спор, но

теперь, впрочем, поздно жалеть об этом. Нет у меня желания дарить что-либо Дарующему Имена,

ибо он, как рассказывали мне, уничтожил многих наших родичей.

—  Что ж, — сказал, улыбнувшись, Эмерхад, — тем больше оснований подарить ему то,

что вызовет зависть богов и рано или поздно погубит его.

— Что же это? — Спросил Повелитель Ворон. И Эмерхад изложил ему свою задумку.

Итак, сотворили они прекраснейшую женщину из всех, что когда-либо ходили по земле.

Все   в   ней   было   совершенно   и   соразмерно,   все   привлекало   взгляд   и   заставляло   беспокоиться

сердце. Ноги ее были длины, бедра широки, талия — узка, грудь высока и пышна, руки изящны,

движения   грациозны,   кожа   бархатиста   и   нежна,   голос   —   ровен   и   чист,   черты   лица   тонки   и

благородны.   Кожа   ее   была   светла   и   чуть   золотиста,   а   глаза   меняли   цвет   в   зависимости   от

настроения и времени суток. Гасхааль наделил женщину душой, ценящей лишь то, что еще не

принадлежит   ей,   и   сердцем,   способном   понимать   самые   потаенные   желания   чужих   сердец;

Эмерхад   наделил   ее   острым   разумом,   знаниями   двадцати   мудрецов   и   опытом   восьмидесяти

блудниц.

Отправившись на поиски Дарующего Имена, они вскоре нашли его. Встав посреди дороги,

они громко заспорили, а Кадмон услышал их препирательства и подошел ближе. Он поразился

красоте женщины. Эмерхад и Гасхааль обратились к нему, прося рассудить их.

— Это — изделие наших рук, — сказал Гасхааль. — И мы не в силах решить, кто из нас

имеет больше прав владеть им. Я сотворил тело этой женщины и дал неутолимую страсть ее лону,

также я наделил ее нежным и чувствительным сердцем.

— Зато я, — сказал Эмерхад, — создал ее разум и дал ей знания двадцати мудрецов и опыт

восьмидесяти блудниц. Красивые игрушки быстро приедаются, однако она — не такова: она умна,

остроумна в беседе и изобретательна в любви.

— Как ее зовут? — Спросил Дарующий Имена, не переставая рассматривать женщину.

— Мы еще не дали ей имя, — ответили ему братья.

— Тогда, — усмехнулся Кадмон. — Это сделаю я. Я дарую ей имя: пусть ее зовут Соблазн

— потому что такова сущность ее. Теперь же, поскольку и я принял участие в сотворении сего

чуда, следует выяснить, кто из нас троих более всего достоин владеть ею. Но, право, не советую

вам состязаться со мной — потому что ваши имена мне известны, и я в любую минуту могу

уничтожить   вас,   или   подчинить   своей   воле,   или   превратить   во   что-нибудь   совершенно

невообразимое — ведь имена обладают подобной властью, а я повелеваю именами.

С тем и были вынуждены удалиться Обладающие Силой — вслух проклиная Кадмона, а в

душе тайно подсмеиваясь над ним. Как только они покинули пределы того мира, где состоялась

встреча, Эмерхад сорвал с шеи амулет с символами, защищавшими его от чар той женщины, и

спросил Гасхааля:

— Как ты сумел не поддаться ее обаянию? Даже имея амулет, я едва смог расстаться с ней.

Ведь мы сотворили  искушение, такова природа ее, воплощенная в образе женщины.

— Я не настолько слаб, чтобы уступать соблазнам, — презрительно бросил Гасхааль.

Но   поскольку   спор   их   так   и   не   был   разрешен,   в   третий   раз   решили   они   отыскать

достойного судью, могущего рассудить их.  На  этот раз они оба  просунули руки в мешочек с

костяными   пластинками   и   одновременно   бросили   перед   собой   то,   что   выловили   на   его   дне.

Пластинки   сложились   в   двойное   имя,   однако,   прочитав   его,   оба   пришли   в   растерянность   и

недоумение.

— Идти к такому судье? — С сомнением спросил Эмерхад. — Ведь он — один из тех, с

кем, возможно, нам придется сразиться за право владеть новым миром.

—  Наверное,   в   этом   есть   определенный   смысл,   —   с   таким   же   сомнением   произнес

Гасхааль.   —   Но,   по   крайней   мере,   я   слышал,   что   приговоры   его   всегда   справедливы   и

беспристрастны.

— Что ж, — сказал Эмерхад. — В таком случае, наверное, и в самом деле стоит посетить

его, но прежде нам надлежит изменить обличья.

—  Предлагаю   лучшую   шутку,   —   сказал   Гасхааль.   —   Давай   соревноваться   в   том,   кто

сотворит лучшее оружие. Как бы не рассудил нас Джордмонд-Законник, мы спросим о причинах

его решения и попросим указать на изъяны наших изделий. Его советами мы воспользуемся; но

если потом все-таки начнется между нами война, будет забавно увидеть, как Джордмонда поразит

то самое оружие, совершенствованию которого мы вынудим его поспособствовать.

На том они и разошлись, уговорившись встретиться через три дня.

Два дня бродил по мирам Эмерхад, и множество идей приходило ему на ум — но среди

них не находилось ни одной, осуществив которую, он твердо был бы уверен в том, что на этот раз

выиграет состязание. И вот, он взошел на высокий утес, и увидел бурю, крушащую деревья и

терзающую море, рассыпающую молнии, рвущую в клочья тучи и облака, затмевающую солнце и

звезды. Далее двинулся он, и вот, в другой стране, увидел новую виселицу, где в петлю просунули

голову осужденного; затем из-под ног человека выбили скамейку. Вскоре судороги повешенного

закончились, а толпа разошлась, но Эмерхад запомнил все, что видел, и двинулся дальше. В некой

горной стране он стал свидетелем обвала, под которым был погребен караван купцов, а в другой

— полыньи, образовавшейся при переходи семьи бедняков через покрытую льдом реку: когда они

были на середине, лед треснул и разошелся под ногами людей, и они утонули. Запомнив это,

Эмерхад отправился в другой мир, где наблюдал лесной пожар и оставшееся после него пепелище.

А надо сказать, что он мог смотреть на окружающий мир не только плотскими глазами или

колдовским виденьем, но еще и особым зрением, присущим только ему одному. Прибегая к этому

зрению,   он начинал видеть символы  и буквы,   из которых  состоят все  вещи;   и  тогда  все,   что

окружало его, становилось подобно перемешанным между собой отрывкам разнообразных текстов

—   и   оставалось   только   выяснить,   откуда   происходил   тот   или   иной   отрывок,   и   отыскать   его

продолжение, и то, что ему предшествовало. Слова постоянно и неуклонно менялись, появлялись

новые знаки, но каждая вещь менялась с одной, только лишь ей присущей скоростью. Вот налетал

ветер   и   заставлял   колыхаться   траву   —   и   тогда   Эмерхад   едва   успевал   прочитать   символы,

возникавшие из переплетения зеленых и пожухлых стеблей, прежде чем их сменяли другие; тоже

было с древесной листвой, и с мельтешением насекомых, выписывающих в воздухе замысловатые

буквы. Облака менялись медленнее и от того читать их было легче, также травинки и камни на

земле, сухие ветки и звериные следы составляли удивительнейшие сочетания. Еще проще было с