«Ах, черт!…» Ах, черт! Поди-ка, что за шутка? Смотри, ты видишь, видишь, там Гуляет жареная утка По телеграфным проводам. Смотри, она еще дымится, Румяной корочкой хрустит, И, аппетитное на вид, Крыло на солнце золотится. Но кто позволил? Почему Там не душа парит, а тело? Царит промасленный Отелло В горячем кухонном дыму. Он говорит: – Сегодня пир. Духовной пищи жаждет мир. С душою поменявшись, тело На небеса лететь хотело, Но не смогло и ходит там По телеграфным проводам. «Чего я стою? Сколько дважды два?…» Чего я стою? Сколько дважды два? Четыре – отвечают. Я старею. Уже за мной недобрая молва Торопится, вытягивая шею. Опомнишься в квартире городской, В чужом пиру – и темном, и невнятном, Где свечи обливаются тоской И на паркете оставляют пятна. Опомнишься – великой тесноты Не пережить в полуметровом свете, И обречен бессмертию не ты, А бронзовый подсвечник на буфете. Нарекаци По белому свету шатался Один пожилой армянин. Он грамоты где-то набрался И жил совершенно один. Жены не имел он и дочки, Жилья не имел и стола, Лишь книга на желтых листочках При нем постоянно была. Читал он старинную книгу В гостиничном чахлом дыму, И гор обнаженные сдвиги В душе рисовались ему. Потом он вставал на колени, Вздыхая от старости лет, И Бога просил избавленья От внешних и внутренних бед. В конце прибавлял он привычно, Одними губами шепча: «Пошли землякам горемычным Покой от огня и меча». И вновь у подножия храма В какой-то сторонке глухой Твердил он в молитве упрямо: «Пошли горемычным покой». Он умер, а книга осталась. Ее под рубахой нашли. Она армянину досталась, Не знавшему отчей земли. И слово родное по буквам С трудом разобрал армянин, И горло наполнилось звуком Гортанных высот и низин. Тем словом старинным согретый, Он бросил свой угол и стол И с книгой по белому свету Искать свое счастье пошел. «Я раскрываю книжную страницу…» Я раскрываю книжную страницу, А где-то мальчик плачет в Аргентине По мертвому тореро. Кровь по каплям Струится с перевернутых рогов Оранжевого месяца. Они Похожи на рога быка, который Убил тореро во вчерашней схватке. Толпа дразнила красного быка. А в стороне, укрывшись черной шалью, Стояла, ослепленная несчастьем, Вдова тореро. Мальчик видел зуб Акулы – этот знак удачи, Который, никому теперь ненужный, Лежал в пыли у ног ее. Она, Еще не веря в торжество беды, Стояла и ждала, когда любимый Поднимется и встанет во весь рост На солнечной арене, и победа Слетит к нему в приветствиях и криках, И лепестках цветов. Толпа редела. Потом с вдовой остался только мальчик. Он осторожно вышел из рядов, Ступил на землю, залитую кровью, И, подобрав с земли обломок шпаги, Взмахнул перед собой им, поражая Опасное чудовище. Тогда Нагнулась женщина и подняла с земли Нагретый пылью белый зуб акулы. Исикава Такубоку Я – Исикава Такубоку. Лежу под солнцем на боку. Молясь языческому богу, Слезы сдержать я не могу. Среди разбросанного хлама Лачуг и сосен, недвижим, Сияет вечный Фудзияма, И облака стоят над ним. Мой остров мал, как панцирь краба, И так же тверд, и так же сух, Но, словно стяг, пылает храбро Над ним несокрушимый дух. И европейские привычки Его не могут изменить. Не подобрать к замку отмычки И нашу волю не сломить. Я – Исикава Такубоку. Я вижу птицу и змею. Своей стране, надежде, Богу Я никогда не изменю. И пусть немилостив упрямо Ко мне годами дом родной, Я буду горд, как Фудзияма, Своею древнею страной. «Еще по мостикам горбатым…» Еще по мостикам горбатым Пролетки черные скользят, И, снами тяжкими объятый, В туманах виснет Петроград. Еще гуляют на Фонтанке, Но свечи гаснут. Три, одна… Еще промчится на тачанке, Как пыль, привычная война. Еще несчастье не случилось, И счастье тоже не пришло. Кровь по ступеням не струилась, Вино рекою не текло. Но дни безумные листая При тусклом свете фонарей, Спешит Россия белой стаей К судьбе назначенной своей. |
