У точности в поэзии есть две ипостаси – точность самовыражения и точность причастности, приобщения в этом самовыражении. Да, самовыражения тоже. Я вовсе его не отрицаю, я даже уверен, что оно в поэзии условие необходимое, просто я не считаю, что это условие единственное и достаточное. Хочу только напомнить, что всё это качества замысла, а не просто исполнения.

Булат при всей своей причастности к вечным ценностям был при этом неотрывен от своего времени. Помню, как когда-то поразило меня его стихотворение «До свидания, мальчики!» – абсолютно, выражаясь сегодняшним языком, поколенческое.

Внешне оно только о том, как мальчики и девочки уходили на войну, где могли погибнуть. Песен о войне, и тоже хороших, у Булата довольно много. Но они другие. А по существу это песня о внутренней судьбе поколения, которое штурмовало небо. Вернее, если быть точным, оно само уже не штурмовало, но духовно еще жило инерцией этого штурма. То, что занятие это зряшное, в данном случае неважно. Это было трагедией веры – оно верило в то, что воплотит гармонию. И вот война. «Ах, война, что ты сделала, подлая: / Стали тихими наши дворы, / Наши мальчики головы подняли – / повзрослели они до поры». Это какие же мальчики? Хорошие мальчики – с трепетным отношением к девочкам, мальчики, у которых что-то было за душой. Следующая строфа:. «На пороге едва помаячили / и ушли, за солдатом – солдат. / До свидания, мальчики! Мальчики, / постарайтесь вернуться назад!..»

Это песня поколения, воспитанного в духе героизма и самопожертвования. Но дохнула реальность, и за «мальчиков» стало страшно и больно. Но девочки тут же себя одергивают… «Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, / не жалейте ни пуль, ни гранат / и себя не щадите вы…» Но и тревога не уходит: «…И все-таки / постарайтесь вернуться назад». Это (первые три четверостишия) «девочки» поют о «мальчиках».

Но девочки сами идут на фронт. И «мальчики» это знают. И это (вторые три четверостишия) тревожит уже их: «Ах, война, что ты подлая, сделала: / Вместо свадеб – разлуки и дым. / Наши девочки платьица белые / раздарили сестренкам своим».

А дальше идет самая главная, фокусирующая всё строфа: «…Сапоги – ну куда от них денешься? / Да зеленые крылья погон… / Вы наплюйте на сплетников, девочки. / Мы сведем с ними счеты потом». А это центральная строка этого фокусирующего всё четверостишия: «Мы сведем с ними счеты потом». С кем – с «ними»? Со сплетниками, которые к вам относятся несправедливо и похабно? И с ними тоже. А в общем, со всей темной силой, со всей низменностью, которая не видит и не хочет видеть и признавать ничего высокого, со всем, против чего была, как мы считали, нацелена наша жизнь и что тем не менее всё время одолевало. Но с чем теперь появилась надежда свести счеты. «Пусть болтают, что верить вам не во что, / Что бредете войной наугад… / До свидания, девочки! Девочки, / Постарайтесь вернуться назад».

Ведь что в этой песне самое тяжелое, самое трудное? Это то, что в ней два времени: время, когда происходит действие, и время, когда поют. И они не сходятся, эти два времени. А человек, который поет, знает, что никаких счетов ни с какими «сплетниками» сведено не будет, что это вообще невозможно, отчасти по жизни, отчасти по той подлости, в которой мы оказались, – по всему вместе. И вот это столкновение драматическое: «На порога едва помаячили и ушли, за солдатом – солдат». Да, это как раз – и «помаячили», и «сведем с ними счеты потом», и всё это вместе – трагедия поколения.

Это подчеркивается и архитектурно. Обе эти цитаты – из вторых строф песни «девочек» и песни «мальчиков». Патриотическому самоотречению «девочек» соответствует на том же месте необоснованная уверенность «мальчиков», что они способны отстоять справедливость.

Конечно, Булат не думал ни о какой архитектуре! Просто почувствовал, что так надо. Я, признаться, тоже не думал, но когда мне пришлось об этом писать, я это увидел. Да, Булат был поэтом своего поколения, а поколения приходят и уходят. Но каждое по-своему связано с вечностью. И задача поэта – увидеть, ощутить проекцию судьбы своего поколения в вечности. Булату это удалось.

Кстати, поколения – не футбольная команда, они не ведут матча между собой вопреки убеждению профессиональных «борцов поколения». Духовная трагедия, которая лежит в основе творчества Окуджавы, касается всей нашей жизни – и сегодня, и вчера, и всегда.

Я встречал Булата и живя в эмиграции, но, естественно, не часто – раза два, – когда он приезжал из Москвы: в 1979 году у нас дома и в Нью-Йорке, в других городах, и подолгу в Русской школе Норвичского университета (Вермонт).

В эмиграции тоже жили советские люди. В газете появилась идиотская статья Марка Поповского о том, что Советы забросили идеологический десант – Белла Ахмадулина, кто-то еще, и вот Булат. «Вы, конечно, любите его, но помните: он приехал сюда для того, чтобы показать американцам, что в Советском Союзе – свобода». Я ему ответил, что если следовать этой логике, то те эмигранты, которые хорошо устроились, проявив высокие профессиональные качества, поступают тоже предосудительно, ибо тем самым демонстрируют, что в Советском Союзе довольно хорошее образование. Однако желания с пропагандистской целью устроиться дворниками, чернорабочими никто не проявил.

Была и такая реакция на Булата: вот, такой-сякой, – я не хочу повторять всех гадостей, которые писались по этому поводу – а его посылают будить ностальгию. Последнее Булата даже удручало, он боялся, что это правда. А я ему сказал: «Знаешь, в мои расчеты это тоже входит. Буди в нас ностальгию. Начальство думает, что это ему выгодно, а я думаю, что это выгодно мне. Пока у людей есть ностальгия, они еще люди. А когда они перестают ее чувствовать, они не люди. Не зря ведь у тебя залы переполнены».

Достоинство художественного произведения не всегда жестко связано с политическими взглядами автора. Полукомический эпизод связан у меня по этому поводу с Булатом. А получилось так. Однажды я получил письмо из «Посева», в котором мне сообщили, что Булат Шалвович согласился на выпуск у них второго издания сборника «Проза и поэзия» и хочет, чтобы я был составителем и автором предисловия. Я, конечно, согласился. Поскольку там вначале шла проза, а о прозе я писать не хотел, да и не очень умею, то я стал автором послесловия. И стал составлять, точнее, слегка пересоставлять поэтическую часть этого сборника. Кое-какие стихи – из ранних – я выбросил, а одно стихотворение, которое он хотел выбросить, – а именно «Сентиментальный марш» – выбросить отказался. Его тогда ввиду изменения во взглядах не устраивали «комиссары в пыльных шлемах». Я тогда этим комиссарам и коммунизму давно не сочувствовал, как не сочувствую сейчас, и всё же песню эту считал и считаю прекрасной. Потому что в песне есть содержание не только линейное, что волнуют меня не сами комиссары, а то, что он в них искал. Короче, стихотворение это оставил (объяснив автору, почему), и, по-моему, он никогда не выражал недовольства. И не только потому, что дал мне карт-бланш.

У меня есть стихотворение «Комиссары», которое я посвятил Булату Окуджаве. Правда, в советском издании, в сборнике «Годы» (М., СП, 1963 год) я это посвящение с ведома и согласия Булата снял. Это было притворное снятие, потому что имя Окуджавы привлекло бы внимание редакторов и цензоров и они слишком внимательно стали бы читать это стихотворение, да и всю книгу, а я в этом не был заинтересован. Потом я это посвящение восстановил. Конечно, стихотворение связано с «Сентиментальным маршем». Им я и заканчиваю.