А во что мы играли с Булатом? Угадать невозможно – в крокет. Причем не один раз, а регулярно.

Как-то в Ялте он спросил, знаю ли я правила. Я ответил отрицательно, – помню, в детстве, играли на даче взрослые, и все. Он обещал научить.

Там, в ялтинском доме, хранился (кажется, в библиотеке) набор, «партия» крокета: деревянные шары и молотки, проволочные воротца. Была и площадочка – не слишком ровная. Я пытался уклониться, но Булат за час до обеда деликатно стучал в мою дверь.

Потом идущие в столовую останавливались и с удивлением смотрели, как мы, согнувшись, нацеливаемся молотками. Единственно приятным для меня в этом занятии был звук сшибающихся шаров, отдаленно, не так резко, напоминавший бильярдный. Тягучая, скучная игра.

Зачем ему это было нужно? Виделось нечто старинное, дворянское? Нравилось само слово?

Было время, мы ездили в Ялту каждую весну, и он еще зимой говорил порой, потирая руки:

– Поиграем в крокэт!..

Он дарил нам немало своих книг, заграничных пластинок и кассет, – всё, разумеется, с авторскими надписями. Иногда они варьировались, повторялись: «от одного гитариста», «от старого гитариста», «от бывшего гитариста», «с тысячью поцелуйчиков» и т. д.

Приведу целиком его надпись на книге прозы «Глоток свободы»:

Я бы еще добавил, что он давно уже примерял и ментик.

Выступал с дочерью Галей в музее Булата в Мичуринце. (Она художник-график, в ее оформлении вышли его книги «Упраздненный театр», «Чаепитие на Арбате», «Бедный Авросимов» и др.) Теплый дачный вечер. Много народу, в том числе молодежи. Задавали вопросы, подходил корреспондент.

Через короткое время я получаю солидную газету с отчетом. Сначала всё в заметке очень трогательно, но затем:

«Ваншенкину Окуджава запомнился с тех пор, как только он приехал из Калуги. А потом вдруг выяснилось, что к некоторым стихам Ваншенкина Булат пишет музыку».

Как это понимать? Что за чепуха! Откуда может залететь такое?..

Правда, автор следом добавляет: «Константин Яковлевич и сейчас не может в это поверить». Да и кто поверит!

Вот так и живем.

Недавно листал его стихи, и вдруг ударили в глаза две выхваченные строчки:

Как будто он это уже потом написал.

«С ГИТАРОЙ ПОД ПЛАЩОМ…»[13]

С Булатом Окуджавой я познакомился в январе 1956 года, и мы общались больше 35 лет. Я незадолго перед тем вернулся из лагеря и жил в Нижнем Новгороде, тогда еще Горьком, потому что там после эвакуации жила моя мать. Начал потихоньку отряхиваться после разных неприятных лет, и Горьковская писательская организация при поддержке некоторых московских писателей, которые ко мне доброжелательно отнеслись, отправила меня в январе 1956 года на так называемое Всесоюзное совещание молодых писателей (тогда такие проводились) делегатом от Горького. И попал я в семинар Ильи Сельвинского.

А в соседней комнате заседал семинар Михаила Светлова. На нашем семинаре как представитель города Калуги был Николай Васильевич Панченко, очень хороший, замечательный поэт, и он меня познакомил тоже с делегатом из Калуги, только занимавшимся не в нашем, а в соседнем семинаре, – с Булатом Окуджавой. Булат 56-го года – это роскошный красавец, с огромной копной черных кудрей, с пронзительными глазами, с нервными движениями. Он приехал на этот семинар, будучи автором первой книжки стихов. Она называлась «Лирика» – беленькая такая, с растительным узором на обложке, вышла в Калуге. Но надо сказать, что эта книжка особо выдающегося впечатления не произвела, она была в каком-то общем строю тогдашней лирической поэзии, хотя там были некоторые стихотворения, которые впоследствии получили большую известность. По-моему, там было стихотворение «Неистов и упрям, гори, огонь, гори».[14] Это стихотворение Булат считал своим первым песенным опытом. Мы познакомились, поговорили о том о сем, и выяснилось (а тут надвигался XX съезд, развязались языки), что у нас с Булатом есть точки соприкосновения: у меня отец в 38-м году погиб, у него отец тоже погиб в это время. Я и сам загремел в 40-х годах и девять лет отсутствовал. А Булата эта чаша миновала, но у него совсем незадолго, за несколько лет до нашей встречи, вернулась из длительной ссылки мать. Она еще не была реабилитирована, им не вернули московскую квартиру, отобранную в 38-м году, поэтому Булат после окончания университета в Тбилиси взял направление в Калужскую область, где преподавал в школе. Но уже, так сказать, происходили подвижки, Булат говорил о том, что мать реабилитировали, отца посмертно реабилитировали, им обещали вернуть московскую квартиру.

Потом я уехал в Горький, и когда года через полтора-два приехал в Москву, то нашел Булата уже живущим в столице и работающим редактором в отделе поэзии издательства «Молодая гвардия». Году в 59-м, примерно, Булат уже начал довольно широко выступать в качестве зачинателя жанра авторской поэтической песни. Сначала он пел в узком кругу, среди своих литературных знакомых, на квартирах каких-то, на маленьких, как бы теперь сказали, тусовках. А я пришел к одному нашему общему другу, ныне профессору и доктору геолого-минералогических наук Марку Бердичевскому. Он достал из стола перепечатанные на машинке ранние стихи Булата, которые стали песнями (я даже помню, какие там были: «Ленька Королев», «Ах, война, что ты сделала, подлая», «Бумажный солдатик» и так далее, еще несколько стихотворений), и сказал мне: «Слушай, по-моему, это гениально».

В это время в Москве произошли благоприятные по тем годам перемены: из «Литгазеты» ушел мрачный ретроград Кочетов, а на его место пришел более прогрессивный Сергей Сергеевич Смирнов, автор книг о Брестской крепости, и стал обновлять состав сотрудников газеты. Тогда куратором от редколлегии был приглашен Лазарь Ильич Лазарев, нынешний главный редактор журнала «Вопросы литературы». А он, в свою очередь, направил в отдел поэзии двух грузин – Серго Ломинадзе, с которым, кстати, я сидел в одном лагере, и Булата Окуджаву. И когда я весной 60-го года узнал об этом, я возрадовался. Но дальше было совсем интересно. Обновленная «Литературка» решила с целью пропаганды литературы направить в Горький небольшую писательскую делегацию для выступления перед трудящимися. Местная газета сообщила о том, что завтра в наш город приезжают московские писатели: Лев Озеров, Борис Слуцкий, Николай Старшинов и Булат Окуджа – то есть толком работникам газеты, видимо, по телефону получившим эту информацию, даже не была понятна фамилия автора, настолько он в провинции еще не был известен.

И вот они приехали. В один из первых дней пребывания пришли ко мне в гости. Конечно, выпили, закусили и читали стихи. У соседа я взял гитару, и Булат спел тогдашние свои песни, начинавшие приобретать популярность: «Последний троллейбус», «Бумажный солдат», «Неистов и упрям», «Ах, война…» и так далее. Это был хороший, милый вечер. А потом в Горьком состоялся поэтический вечер, уже публичный, с привлечением большого количества народа. И вот тут-то оказалось, что у Булата нет с собой гитары. И он мне говорит: «Слушай, достань гитару». Что делать? А были тогда так называемые прокатные пункты, где посуточно давали телевизоры, музыкальные инструменты, даже холодильники. Булат туда сунулся, а ему не дали, так как у него не было местной прописки. Он тогда сказал мне: «Слушай, у тебя паспорт с местной пропиской, сходи». И дали мне там какую-то первую попавшуюся гитару. Надо было ее нести от этого прокатного пункта до Дома ученых, где проходил творческий вечер, а шел дождь, и краска на этой гитаре начала намокать, и я ее спрятал под плащ. А тогда носили такие светлые китайские плащи, и у меня потом долго на обороте этого плаща оставались желтые пятна от этой прокатной, расхожей гитары.