Сергей не мог оторвать взгляда от её рук. С детства влюбленный в технику, он испытывал особое уважение к нужным и полезным вещам и теперь боролся с желанием предупредить её, что так она может испортить, разорвать трубки, но у него не хватило решимости: а вдруг она скажет сейчас что-то очень важное, может быть то, чего он так долго ждал?..

— Обещайте, что полежите дома, иначе я вас не отпущу, Сергей Степанович.

После этих её обыденных слов он не выдержал и сказал:

— Разорвете трубки, Наталья Петровна. — И только потам ответил: — У меня в Селище комбайн стоит. Надо ехать…

— Нет, нет, — запротестовала она, поднявшись и как бы намереваясь загородить собой дверь. — Если вы такой, снимайте рубашку! Я должна вас выслушать.

Зашелестела сирень, брызнула дождем, и в проеме окна Сергей увидел своего брата Алексея. Похожие друг на друга, братья во многом и разнились: младший — выше ростом, светлый, с гладкими и мягкими, как лен, волосами, в то время как Сергей почти брюнет, и волосы у него, красивые, густые, чуть вьющиеся, лежат крупными волнами. Облупленные на солнцепеке нос и щеки Алеши были густо усеяны веснушками, и от этого он выглядел моложе своих семнадцати лет — казался мальчишкой. Но фигура этого «мальчишки» заслоняла все окно. Одет он был в замасленный комбинезон, в волосах торчал ржаной колос.

Увидев врача, Алексей смутился, застенчиво попросил извинения и тут же по-мужски, солидно спросил у брата:

— Ну, как ты, Сергей?

— Ничего, Алёша. Только вот Наталья Петровка домой не отпускает. У тебя там как?

— Так ты полежи. Это же не шутка… Напугал ты всех, брат. Мать на лугу… Может, и хорошо, что не было её в деревне. Я уже послал успокоить, что все в порядке… А то ляпнет кто-нибудь не подумавши — не добежит старуха. — Последние слова Алексей сказал, обращаясь к врачу. Он положил свои сильные, испачканные мазутом руки на белый подоконник, но тут же поспешно убрал их и спрятал за спину. — А у меня что! Комбайн в порядке. Только вот дождь помешал.

Наталья Петровна с интересом разглядывала Алёшу. Она знала его ещё малышом, как знала каждого человека в окрестных селах, и в том числе большую семью Костянков, но Алёша был самый незаметный и скромный из них. Он никогда не болел, и в последние годы Наталье Петровне почти не приходилось с ним иметь дело. И вдруг с радостью и удивлением она открыла нового взрослого и занятного человека.

— Так что ты полежи, брат, — рассудительно продолжал Алексей. — А в Селище поедут. Директор знает. Он здесь, пришел тебя проведать, но Исааковна никого не пускает. И Данила Платонович здесь…

— Горе мне с вами. Старику тоже нельзя выходить, а он гуляет под дождем. — Наталья Петровна укоризненно покачала головой и вышла из комнаты, озабоченная и грустная.

Машина остановилась на перекрестке. Шофёр, молодой парень, почти мальчишка, высунулся из кабины.

— Эй, товарищ интеллигент!.. Приехали!

Хотя в кузове было человек шесть и среди них люди, одетые по-городскому, Лемяшевич понял, что это относится к нему; должно быть, соломенная шляпа послужила причиной такого обращения. Он ловко перемахнул через борт на мокрый песок дороги.

— Смотрите, какой дождь тут прошел, а там и не капнуло. Хотя бы и у нас покропило, — размышляла вслух старая колхозница. Она подала Лемяшевичу чемоданчик и пузатый портфель.

Шофёр выскочил из машины и озабоченно постукивал носком сапога по заплатанным баллонам. Не глядя на Лемяшевича, он обращался, однако, к нему:

— За этой рощицей — ваши Криницы. Километра два, а может, и того нет. Вон деревья высокие… парк… Не заблудитесь.

В кузове засмеялись. Лемяшевич понял, что до деревни совсем не два километра, но смолчал: шофёр предупредил его, когда он садился, что до Криниц довезти не сможет — едет мимо.

— Сколько с меня? — спросил Лемяшевич, доставая из кармана кошелёк.

— Четвертак, — быстро ответил шофёр, хлопнув ладонями и потирая руки, как бы от удовольствия, что получит такую сумму.

— Двадцать пять рублей? — удивился Лемяшевич. — По рублю за километр? Недурно! Это вы со всех так дерете?

— Не-ет… Только с уполномоченных. Они командировочные получают. — Теперь парень стоял прямо против него, с любопытством разглядывал своего пассажира, и в карих, по-детски ясных глазах его прыгали озорные огоньки.

— Павлик, а может, это и не уполномоченный. Может, учитель, — снова отозвалась из кузова говорливая женщина. — Они съезжаются сейчас — кто откуда.

— Учитель? — живо спросил Павлик, перебив старуху.

— Учитель, — усмехнулся Лемяшевич.

— Тогда гоните пять рублей.

Получив деньги, шофёр весело пожелал счастливого пути. Когда машина уже тронулась, застенчивая девушка, всю, дорогу потихоньку чему-то улыбавшаяся, крикнула:

— Даниле Платоновичу привет передайте!

Лемяшевич долго смотрел вслед машине. Четвертый человек передавал привет старому учителю, имя которого он впервые услышал от Журавских. Это обстоятельство, а также встречи в районе, беседа с попутчиками, простыми и сердечными людьми, расстилающиеся по обе стороны дороги поля, где кипела работа, — все пережитое за день вызвало какую-то светлую приподнятость. Лемяшевич с радостью почувствовал, что исчезли все колебания, сомнения: правильно ли он сделал, что прервал учебу, бросил столицу и поехал сюда, в эту «полесскую глушь»?

Он стоял и думал о том, что сейчас произошло. Была ли это только шутка шофёра? Или, может, люди и в самом деле так относятся к уполномоченным? А как тогда понимать их отношение к учителю? Уважение это или нечто иное? Припомнился другой случай, сегодня утром в районной чайной. После бессонной ночи в поезде еда не шла ему в горло, и он попросил официантку принести пятьдесят граммов водки. Девушка принесла сто пятьдесят и, когда он повторил свою просьбу, удивилась:

— Всего пятьдесят? У нас никто по столечку не пьет. Только учитель один, когда приезжает в район, по двадцать пять граммов заказывает, и то не сразу выпивает.

И она фыркнула.

Должно быть, только тем и прославился человек на весь район, что выпивает по двадцать пять граммов. Нельзя сказать, что дурная слава, но все-таки неприятно слышать о таком явном позерстве, хотя ещё неприятнее и обиднее было слышать — ему рассказывали в районе — о систематических пьянках бывшего директора криницкой школы. «Весь коллектив и все родители возмущались».

«Да… много спрашивается с наставника, тем более с директора, который должен воспитывать и учеников и учителей. Ну что ж, это и хорошо. Для того я и ехал, чтоб лучше узнать жизнь, людей… И самому у них поучиться…»

Лемяшевич закурил, огляделся. Вокруг расстилалось поле, ещё довольно пёстрое: за золотистой спелой рожью зеленел картофель, с другой стороны синел люпин. По обе стороны узкой полевой дороги, по которой ему надо было идти, лежала стерня; рожь убирали комбайном, на поле остались кучи соломы и виднелись следы шин. Должно быть, дождь остановил уборку: вдали у березняка, где кончалась стерня и снова начиналось желто-белое море ржи, неподвижно стоял комбайн.

Лемяшевич поднял чемодан, портфель и бодрым шагом двинулся по направлению к Криницам.

Возле березняка навстречу ему вышел высокий человек в светлой шляпе и белом пиджачке. Человек появился из-за березок как-то вдруг, неожиданно, будто сидел там в засаде, и сразу же, на расстоянии добрых десяти шагов, поздоровался: поднял шляпу.

— Могу вас удивить. Я догадываюсь, кто вы. Что? Не верите? А?

— Почему? Верю. — Лемяшевич остановился, поставил чемодан на землю, поджидая, пока незнакомец подойдет.

— Вы наш новый директор. — Человек протянул руку и представился: —Заведующий учебной частью Орешкин Виктор Павлович.

— Очень приятно. Лемяшевич.

Они крепко пожали друг другу руки, как добрые друзья или старые знакомые, и пошли рядом. Орешкин был выше ростом и шагал солидно, не спеша, и стремительному, подвижному Лемяшевичу пришлось замедлить шаг, а когда нарушился ритм, он сразу почувствовал вес своего багажа.