Голос Цирюльникова звучал хрипло, пока он читал протокол номер один — о распределении обязанностей между членами комиссии.
— Выпей воды! — крикнули ему.
Он послушно выпил полный стакан воды.
— …Анипка: за — сто тридцать семь, против — пять. Богданов: за — сто сорок два, против — нуль. Бородка… — Цирюльников как бы задохнулся и испуганно глянул в сторону президиума, — за — шестьдесят четыре, против — семьдесят восемь…
Он остановился. В зале кто-то ахнул, кто-то засмеялся. Бородка тяжело встал, мрачно посмотрел куда-то в задние ряды, где было темновато и дымно, глухо сказал! — Ну, спасибо…
И, по-стариковски ссутулясь, пошел со сцены. Малашенко окликнул: — Артём Захарович! Бородка не оглянулся.
29
Он остановился на знакомом крыльце, запорошенном снегом, — крыльцо выходило прямо на улицу. Вокруг было темно, тихо и пусто: ночь перевалила на вторую половину. Деревня спала. Спали и в доме. Только ветер тонко звенел голыми, обледеневшими ветвями старой ивы под окном, кидал пригоршни сухого снега, гнал по улице снежные коемы, наметая сугробы у плетней и колодцев.
Человек, которому уже стукнуло сорок, вдруг почувствовал, что очень волнуется, сердце бьется так, что удары его больно отдаются в висках. Волнуется, как юноша, пришедший на первое в жизни свидание. Нет, это волнение другое: в нем преобладает страх, как перед приговором. Он не мог решиться постучать, как не раз стучал в эти двери раньше. Он и в самом деле не был здесь больше двух месяцев, и ему после всего, что случилось сегодня на конференции, становилось страшно от мысли, что и здесь его встретят не так, как жаждет его душа.
Он перчаткой сбил снег с сапог, вытер платком мокрое лицо, все время оглядываясь — хоть бы никто, припозднившись, не прошел и не увидел его на этом крыльце!
Наконец он постучал, и от этого нерешительного стука у него ещё сильнее забилось сердце. Хлопнула дверь из комнаты в сени, и голос, старушечий, совершенно незнакомый, спросил:
— Кто там?
Бородка вздрогнул: «Что ещё за новости? Откуда тут взялась эта старуха?» Он не ответил, и голос повторил:
— Кто там?
«Может быть, Марина взяла какую-нибудь старушку, чтоб не оставаться одной. Боязно». Он спросил:
— Марина Остаповна дома?
В ответ щелкнула задвижка, дверь отворилась, в темных сенях мелькнула белая фигура. Он вошел вслед за ней в комнату, чиркнул спичкой. В той половине хаты, которая служила раньше кухней и где стоял один только стол, теперь прежде всего ему бросилась в глаза кровать и на ней две всклокоченные головы — женщины и девочки. Незнакомая женщина посмотрела на него и сразу натянула одеяло на голову, спряталась, как бы испугавшись, что её узнают. Почувствовав присутствие ещё одного человека, он повернулся. Кто-то, вздыхая, умащивался на лежанке, должно быть та самая старуха, которая ему отворила, но спичка погасла, и Бородка не разглядел её.
Он прошел на чистую половину, прошел осторожно и так же осторожно зажег другую спичку, Тут все знакомо, все так, как было. Он увидел Марину, Она спала, красивая и желанная; пышные волосы рассыпались по подушке, поверх одеяла лежала голая рука. Она проснулась, когда он чиркнул ещё одной спичкой. Открыла глаза, взглянула без удивления и радости, спокойно и равнодушно, как будто он вышел из этой комнаты час назад, сказала:
— Ты, Артём?
— Где лампа? — не здороваясь, спросил он.
— Там, на кухне. — И вдруг она спохватилась — Погоди, я сама. Там люди.
Она соскочила на пол в одной короткой сорочке, неслышно проскользнула мимо него, и через минуту он почувствовал запах керосина, потом увидел, как её фигура проплыла к столу.
Когда он зажег лампу, она сидела на постели, укрыв ноги одеялом и кутаясь в большой шерстяной платок.
— Что за люди?
— А это та самая учительница… Сухова. Я решила их пустить. Снимать им трудно — трое их. А она — женщина тихая, и, главное, девчушка у неё забавная такая. — Лицо Марины Остаповны осветилось радостью, но она взглянула на Бородку и, встревоженная, спросила: — Что случилось, Артём?
Он подошел к кровати, тень от него упала на Марину и, огромная, заколыхалась на стене. Он сделал движение, будто хотел обнять её, но не обнял и снова прошелся по комнате, плотнее прикрыл дверь.
— Что ж, это даже лучше… Квартира нам больше не нужна. Уезжаем.
— Куда уезжаем?
— Куда? — Он на миг смешался, так как не думал, куда можно уехать. — Найдем место… Проживём!
— Нет, ты скажи — что стряслось?
Бородка снова остановился возле кровати, и лицо его так исказилось от боли и злобы, что Марина испугалась.
— Что стряслось? Меня прокатили… Не выбрали… Вот что стряслось… Это — благодарность за то, что я шесть лет, не зная ни дня ни ночи, работал как вол… И вот — пожалуйста… Достаточно было выступить какому-то Волотовичу, который сделал красивый жест — пошёл в колхоз… Достаточно было этому старому демагогу сгруппировать вокруг себя разных Лемяшевичей, и они всё повернули, как им вздумалось! Демократия! Нет! Это не демократия, это — анархия. Плохо они понимают демократию! И Малашенко — дрянь. Старый друг, называется! Карьерист!..
Пока он ходил по комнате и злобным полушепотом высказывал свое возмущение, Марина Остаповна молчала. Обхватив руками колени, прикрытые одеялом, она оперлась на них подбородком и, казалось, не слушала, что говорит Бородка, а думала о чем-то своем.
Когда он наконец остановился и замолчал, она сказала тихо, как бы отвечая самой себе:
— Никуда я больше не поеду!
Бородка шагнул к постели, сдернул платок и сжал холодными пальцами её горячие голые плечи.
— Марина! Я летел к тебе среди ночи. Ты единственный родной мне человек. И ты должна понять… Наконец, все это и заварилось из-за тебя.
Она спокойно сняла его руки со своих плеч и, качая головой, тихо, но твердо повторила:
— Я не поеду, Артём.
Он устало присел на кровать, закрыл лицо руками.
— Да… конечно… теперь я тебе не нужен. — В голосе его не было уже ни злобы, ни гнева, но не было и печали, жалобы, а только усталость и безразличие ко всему.
А она отвечала не ему, а своим сокровенным мыслям: — Мне тридцать пять лет… Да… Я много ездила, искала. И чего искала? Счастья? А счастье — это так просто… Ведь вот Сухова, даже та счастливее меня… У неё умер муж, но у неё дочка. Хорошенькая такая девочка!.. Беленькая, глазки голубые… целый день звенит, даже в доме веселей стало, словно весна пришла… — Она тяжело вздохнула. — Когда меня бросил первый муж, я болезненно переживала это, но не понимала его тогда, а теперь поняла. Мне было двадцать три, а ему тридцать, ему очень хотелось ребенка… Я думала, что нашла счастье, когда встретилась с тобой… Правда, три года я себя чувствовала счастливой… Мой второй муж плакал, когда я уходила от него, целовал руки, умолял, он любил меня, но я ненавидела этого хлюпика… Я жила с ним, а думала о тебе… Ты позвал — и я прилетела сюда, бросила город… Прилетела с надеждой… На что я надеялась? На счастье? На какое? На краденое счастье? Нет, больше я не хочу краденого счастья! Разве это счастье?! Боже мой!.. Мне бы ребенка! — вдруг прошептала онаи умолкла. — Но уже поздно. Говорят: бабий век — сорок лет… Куда ты меня зовешь, Артём? Зачем? На что я тебе? На потеху? Красивая содержанка! Ведь так? — вдруг громко, со злостью спросила она, глаза её блеснули.
Бородка отнял руки от лица и удивленно посмотрел на нее.
— Когда свалилась на тебя неприятность, ты набрался храбрости связать свою судьбу с моей. Но надолго ли? Вот ты говоришь: всё это из-за меня. И ты ведь не простишь… Я знаю, ты не простишь мне этого. Я знаю, что тебе всего дороже… И никуда ты отсюда не уедешь! У тебя семья, дети… Дети! И должность новую тебе дадут только здесь. Так чего же ты ищешь? У тебя же всё есть! Правда, сегодня ты много пережил — я понимаю. Для тебя это тяжелый удар… Но, чтоб утешиться, ты нашёл виноватых!
Он как-то хмыкнул — неопределенно, не то презрительно, не то печально, встал и отошел к столу. Неожиданно грубо спросил:
