— Да так. Ядвига Казимировна… и Марина Остаповна. Играют… А мне уроки готовить надо.

Старик уловил заминку и понял, что в гостях у Орешкина только одна преподавательница. Но кто именно? Приходченко — маловероятно, хотя в этом случае легко было бы понять девушку. Шачковская — это вернее, она часто заходит. Но что тогда взволновало Раю и заставило сбежать из дому? Не ревность ли? «Надо будет поговорить с Аксиньей — пусть последит… А то как бы беды не вышло…».

Инструктор обкома, добросовестно проверивший все связанное с фельетоном и письмами, присланными в редакцию и обком, сделал обстоятельный доклад. Лемяшевичу казалось, что инструктор докопался до самых глубин и вот-вот назовет настоящие фамилии авторов. Нет, фельетон пришел в редакцию, напечатанный на машинке. К нему приложено было письмо, в котором авторы обращались в редакцию с просьбой напечатать их «статью» и сообщали, что они — преподаватели этой же Криницкой школы и не возражают, чтобы под «статьей» стояли их фамилии. «Наша комсомольская совесть заставляет нас говорить правду в глаза», — писали они.

— Но таких преподавателей нет. Во всяком случае, в этом районе… Я, между прочим, сверил почерк всех криничанских преподавателей. Ничего похожего!

— Опытный клеветник, — заметил кто-то из членов бюро. Заместитель редактора Стуков, взволнованный, нервно оглядывался на присутствующих, виновато улыбался Лемяшевичу и то и дело вытирал пестрым платком лысину и покрасневший нос.

Бородка сидел на другом конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, ближе к столу секретаря обкома Малашенко, который вёл заседание. Артем Захарович, не в пример заместителю редактора, держался очень спокойно, как будто всё, что тут разбиралось, не имело к нему никакого отношения. Закинув руки за спинку стула, он сладко зевнул, как бы показывая, что все это ему неинтересно и скучно. Но, должно быть заметив, как сердито нахмурился при этом Малашенко, он сразу переменился: на лице появилось внимание и даже беспокойство. Он наклонился над столом, записал что-то в блокнот, потом взял синий стакан и, вертя его в руках, внимательно рассматривал выгравированный на нем узор.

Стуков, когда ему дали слово, вскочил, как школьник, и начал вытаскивать из кармана какие-то бумажки, газетные вырезки и целые газеты, как будто бы готовился к длинному докладу.

— Вы не вздумайте оправдываться, — предупредил его Малашенко. — А то у вас есть такая привычка: доказывать, что черное — белое.

— Нет, я не собираюсь оправдываться, — торопливо заверил редактор и как бы в подтверждение отодвинул от себя на середину стола все свои бумажки. — Все, что сказал товарищ Кандыба, правильно от начала до конца. Виновата редакция. Я… я, товарищи, виноват. Я ограничился тем, что позвонил товарищу Бородке. Да, я поверил ему, поверил слову первого секретаря райкома, — с обидой и упреком в голосе повернулся он к Бородке. — Я тебе поверил, Артём Захарович. Кому, как не тебе, знать своих людей! Кому?

Он умолк, глядя в упор на Бородку. Тот взглянул на оратора, улыбнулся и укоризненно покачал головой:

— Нервы, товарищ редактор…

— Да, Артём Захарович, нервы, — грустно согласился Стуков и сел.

— Товарищ Бородка, ваше слово.

Артем Захарович встал, поправил галстук и аккуратно поставил стакан рядом с графином.

— Не отрицаю, что товарищ Стуков мне звонил. Помню — был такой у нас разговор. Но у меня в это время шло заседание бюро, было полно людей. Кажется, я даже выступал в тот момент, когда зазвонил телефон. Одним словом, занят был важными делами…

— А судьба человека — для вас не важное дело? — спросил Малашенко.

Бородка быстро повернулся к нему.

— Не о судьбе шла речь, Петр Андреевич! Речь шла о критической заметке, каких десяток в каждой газете. Редактор сообщил, что есть письмо преподавателей, в котором критикуется директор. А у товарища Лемяшевича были ошибки… были, он сам не станет отрицать. Мне рассказывали коммунисты, колхозники. Случалось, пропускал и чарку товарищ… И в лавке запирались с бывшим председателем колхоза и с предсельсовета, был такой факт… Мне об этом тоже рассказывали… Так почему, рассудил я, для пользы дела не покритиковать молодого работника? Неужели сразу нужны организационные выводы? Критика — лучший метод воспитания.

— Странно вы пользуетесь этим методом, — сказал Журавский, который специально приехал на заседание бюро, так как письма о фельетоне были получены не только в обкоме, но и в ЦК. Это шло не по его отделу, но он решил поехать сам. Роман Карпович поднял газету с фельетоном. — А если б все это оказалось правдой, вы что же, не сделали бы выводов?

— Товарищи! — с большим пылом и убедительностью заговорил Бородка. — Я не знал содержания всего фельетона, я имел в виду обыкновенную заметку.

— Неправда! — возмущенно крикнул Стуков. — Я прочитал тебе весь фельетон!

Бородка пожал плечами.

— Не помню. У меня было бюро. Кстати, я не привык решать дела по телефону.

— О нервах ты помнишь.

— О каких нервах?

— Ты ругался, что не дают покоя, что у тебя и без того забот хватает. Я посоветовал тебе полечить нервы…

— Полечите свои, товарищ Стуков. Фантазия у вас журналистская… Не выдавайте плоды своей фантазии за факты… А мне и в самом деле не до ваших редакционных дел!

Стуков разволновался ещё больше, вспотел, придвинул к себе свои бумажки, хватаясь за них, как за якорь спасения.

— И не верю я вам, что у вас шло бюро. В присутствии посторонних так не разговаривают!..

— Успокойтесь, товарищ Стуков, — остановил его Журавский, внимательно слушавший их спор.

Стуков опять отодвинул бумажки и вытер лысину. Бородка со злостью кинул ему:

— Хотите свалить с больной головы на здоровую…

— Головы одинаковые, — заметил секретарь обкома и сурово спросил: — У вас всё, товарищ Бородка?

Теперь Лемяшевичу наконец стало ясно, как и почему появился фельетон. Но ему ещё больше захотелось узнать, кто же автор. Кто написал этот поклёп? И как это он так хитро замаскировался?

Об этом он и сказал. Сказал, что теперь не сомневается, что писали не двое, а один, и что человек этот находится у них в коллективе в Криницах; что субъект такой страшен — уж если он умеет так маскироваться, то, верно, не впервой ему писать анонимки, не впервой клеветать. О своих отношениях с Бородкой он промолчал, счел нетактичным говорить о них здесь, только честно рассказал о выпивке в сельпо, о которой опять упоминал Бородка, и заметил, что у секретаря райкома было довольно времени, чтоб разобраться в этом факте. Ведь разобрался же инструктор обкома, учёл все обстоятельства. Нельзя руководителю без конца попрекать подначального за небольшую ошибку. Очень возможно, что эти попрёки и дали какому-то мерзавцу основание возвести поклёп.

Пока Лемяшевич говорил, Бородка не поднимал головы, рисуя на бумаге большие замысловатые буквы. Но когда Лемяшевич кончил, он взглянул на него и дружелюбно улыбнулся, как бы одобряя все, что тот сказал.

Выступали члены бюро, и все крепко критиковали газету и Стукова, три месяца замещавшего больного редактора, критиковали порочный кабинетный стиль работы, вспоминали другие ошибочные выступления газеты.

— У вас же, товарищ Стуков, дошло до того, что «лучший» ваш корреспондент Курлович, не выходя из собственной квартиры, давал письма об уборке из Светловского района. А на самом деле он полгода не был там! — говорил секретарь обкома по пропаганде. — А это, оказывается, и ваш стиль работы. И вы собираете материал по телефону.

Стуков сидел понурив голову и молчал.

Бородку задевали мало, между прочим, рикошетом, как говорится. И он опять сидел, закинув руки за спинку стула, спокойный, самоуверенный, смотрел на выступающих и изредка в знак согласия кивал головой.

Поднялся Малашенко, привычным жестом пригладил волосы, написал красным карандашом на бумаге какие-то цифры и начал говорить — без отступлений, сразу о деле.