Уильям заметил, как я мучительно моргаю, и спросил, не от ножек ли это. Я сказал, что именно от них, и перешел к третьему творению:

Тут Родни усомнился —

«Уже было? М.6., «поскок»?» и приписал на полях:

Замена меня не обрадовала, и я печально вернул листок Уильяму.

— Нехорошо, — серьезно сказал я.

— Что уж тут хорошего!

— Давно это?

— Не первый день. Просто прирос к перу. Тогда я задал самый важный вопрос:

— Отражается это на гольфе?

— Да вот собирается бросить.

— Что?! А соревнования?

— Говорит, обойдутся.

Тут отвечать нечего, и я ушел, стремясь остаться один, чтобы обдумать этот печальный случай. Направляясь к дверям, я заметил, что Энестейзия закрыла лицо руками, а Уильям заботливо поглаживает ее по голове.

Несколько дней размышлял я, понимая, что Уильям переоценил силу седых усов. Да, они у меня совсем белые, но толку от них нет. Если бы на моем месте оказался бритый юнец, он бы преуспел не больше моего.

Хорошо Уильяму говорить «подумайте»; но как? Что делать, если ты столкнулся с мощью природы? Поэзия долго накапливалась в Родни, словно пар в котле, на котором кто-то сидит. Теперь, когда пар вырвался, поди его сдержи! Спорят ли с вулканом? А с водопадом? То-то и оно. Поистине, с таким же успехом можно посоветовать герою Лонгфелло, несущему в «снега и льды» знамя со странным словом Excelsior, чтобы он остановил лавину.

Одно смягчало скорбь — Родни еще не бросил гольфа. Уступив мольбам жены, он готовился к соревнованиям и уже выходил в полуфинал. Быть может, думал я, игра исцелит его?

Как-то через несколько дней я прикорнул в своем кресле, проснулся от сильного пинка и увидел Уильяма с супругой.

— Ну, как? — спросил он.

Я поморгал, туманно заметив:

— А, Джейн!

— Спать в такое время! — сурово воскликнула она. — Может, вы отдыхаете после трудов?

— Простите, — честно признался я. — Нет, я ничего не придумал.

— Ничего?

— Абсолютно.

Джейн не побледнела по той же самой причине, по какой не бледнел ее муж, однако нос сердито задвигался. Я подметил, что она искоса смотрит на мои усы.

— Да, — истолковал я этот взгляд, — да, они белы, но плана у меня нет. Идей — не больше, чем у кролика.

— Уильям сказал, чтобы вы нашли выход.

— Это невозможно.

— Это необходимо. Стейзи чахнет. Вы давно видели Тимоти?

— Вчера, в лесу. Он рвал цветы.

— Ничего подобного.

— Да я сам видел.

— И ошиблись. Он говорил по колокольчику. Звонил королеве фей, чтобы пригласить ее к своему медвежонку. Родни сидел за кустом и записывал. Вечером, естественно, — стихи.

— Часто это бывает?

— Практически все время. Работает, мерзавец, на публику! Овсянки съесть не может, если родители не реагируют. А как он молится перед сном! Это бы еще ничего, мать и не то выдержит, но они же умрут с голоду! Родни сказал, что будет писать только стихи.

— А как же контракты?

— Он говорит, ему плевать, душа — дороже. Вчера он беседовал по телефону со своим литературным агентом, и я слышала, как тот кричит.

— А есть он собирается?

— Не думаю. По его мнению, плоды и злаки недороги и целебны. Посмотрите, говорит он, на Рабиндраната Тагора. В жизни не коснулся бифштекса, а сколько сделал! И все на рисе, разве что хлебнет воды из ручья. Бедная Стейзи! Сумасшедший муж, ломака сын — и все на брюссельской капусте! Да, не повезло ей в семейной жизни…

Она прервала свою речь, чтобы фыркнуть, и тут, как часто бывает, я увидел выход.

— Джейн, — так и сказал я, — я вижу выход.

— Да?!

Лицо ее осветилось. Такой она была лишь однажды, когда на женском чемпионате ее укусила оса.

— Когда вернется ваш сын? — продолжал я.

— Завтра к вечеру.

— Пошлите его сразу ко мне. Я расскажу ему свой замысел, и он приступит к делу.

— Не понимаю.

— Вы же знаете сына. Для него пределов нет.

Говорил я с чувством. Юный Бейтс принадлежал к тем открытым, честным натурам, которые говорят то, что думают. Недавно мы с ним беседовали, и я за считанные минуты узнал о своей внешности больше, чем за всю остальную жизнь. Признаюсь, я огорчился и хотел дать ему клюшкой, но сейчас оценил эти черты.

— Посудите сами, — сказал я. — Что с ним будет, когда он узнает, что стихи — про Тимоти? Он возмутится и не скроет своих чувств. Вскоре Спелвин-младший будет корчиться от стыда при одном только слове «Боббин», а там — умолит отца, чтобы тот это бросил. Даже поэта тронет голос ребенка.

Джейн поняла, и лицо ее осветилось материнской любовью.

— И правда! — вскричала она, восторженно сжимая руки. — Как я сама не додумалась! Мой Джо — самый грубый мальчик по эту сторону океана. Приедет, сразу пошлю к вам.

Джо Бейтс был в ту пору чучелом лет девяти, внешне похожим на отца, внутренне — на гибрид бандита с мулом. Взгляд его я назвал бы сардоническим; улыбку, когда он не ел, — цинически брезгливой. Говорил он мало, но когда говорил, бил без промаха.

Времени я не терял, стихи показал сразу. Он молча прочитал их и глубоко вздохнул.

— Это что, про Тимоти?

— Да.

— Вот это?

— Это самое.

— И в книжке напечатают?

— Да, в такой ма-а-ленькой. Вместе с другими, в том же роде.

Юный Бейтс был явно потрясен. Семя упало в добрую землю.

— Наверное, — предположил я, — ты с ним поговоришь. Не бойся ранить его чувства. Тут невольно припоминается выражение «суровая доброта».

Пока я говорил, он глядел отрешенно, словно подбирал слова, и вскоре ушел, даже не заметив, что я предложил ему пирога с имбирным элем. День я завершил с приятным чувством выполненного долга, но только собрался лечь, раздался звонок.

То была Джейн Бейтс, судя по голосу — взволнованная.

— Да, натворили вы дел! — сказала она.

— Простите?

— Знаете, что случилось?

— Нет. А что?

— Уильям пишет стихи.

— Кто?!

— Уильям.

— То есть Родни.

— То есть Уильям. Джо пришел от вас как сомнамбула.

— Да, смею сказать…

— Пожалуйста, дайте закончить, я за себя не отвечаю. Итак, сомнамбула. Весь вечер он сидел тихо, никому не отвечал. Потом очнулся, и как!

— Простите?

— Я сказала: «И как». Он спросил, почему Родни пишет про Тимоти, а Уильям не пишет про него. Мы сказали: «Какая ерунда!», но тут он предъявил ультиматум: если Уильям немедленно не возьмется за дело, он выходит из состязаний. Что вы говорите?

— Ничего. Я тяжело дышу.

— Правильно. Может, задохнетесь. Конечно, он нас взял голыми руками. Я поцеловала Уильяма, пожала ему руку, дала на всякий случай мокрое полотенце и заперла в гостиной с полным кофейником кофе. Только что я спросила, как дела. Вроде бы идет туго, но он не сдается.

Тут она перешла к «моим проискам», и я поспешил распрощаться.

За долгую жизнь я заметил, что беды чем-нибудь уравновешиваются. Вот и сейчас у Бейтсов барометр опускался, а у Энестейзии Спелвин погода стала получше.

После телефонного разговора я Джейн не видел, осторожности ради, а Уильяма встретил в клубе раза два. Выглядел он плохо и рассеянно почесывал за ухом сырной палочкой. Как-то он спросил официанта, не знает ли он каких-нибудь рифм, а когда тот сказал: «К какому слову?», ответил: «К любому».

Энестейзия, которую я встретил по дороге на поле, где собирался смотреть игру, была весела. Родни вышел в финал, и она уповала на лучшее. Противником его был Джек Стокер, а тот, по слухам, заболел сенной лихорадкой.