Дружба наша была безопасной. Наши умонастроения настолько совпадали, что у меня и порыва не возникало влюбиться. Я слишком хорошо её знал, мне не предстояло сделать никаких открытий. Я всегда мог легко читать в её честной и простой душе. Не осталось ни капельки того ощущения, что есть нечто скрытое, а именно это обычно ведет к любви. Мы достигли границ дружбы, переходить которые никто из нас не желал.

И вдруг на балу у Флетчеров я предложил Синтии выйти за меня замуж, а она согласилась.

Оглядываясь назад, я вижу, что, хотя непосредственный толчок дал Тэнкервилл Гиффорд, вся ответственность лежит на Одри. Она сделала меня человечным, способным на сочувствие, а именно сочувствие и заставило меня выговорить те слова.

Но непосредственной причиной был, конечно, молодой Гиффорд.

На Марлоу Сквер, где жили Синтия с матерью, я чуть опоздал и нашел ярко разодетую миссис Дрэссилис в гостиной с бледным молодым человеком. Звался он Тэнкервилл Гиффорд, а для его близких друзей, в число которых я не входил, — Тэнки. Так же его именовали и в личных колонках глянцевых спортивных еженедельников.

Я частенько встречал его в ресторанах. Однажды в «Эмпайре» кто-то нас познакомил. Но он был нетрезв, и упустил интеллектуальное удовольствие, какое могло ему доставить знакомство со мной. Как всякий, кто вращается в лондонских кругах, я знал про него всё. Краткая его характеристика — грубиян и хам и, не принадлежи гостиная миссис Дрэссилис, я бы удивился, найдя его тут.

Хозяйка представила нас друг другу.

— Мне кажется, мы знакомы, — заметил я. Он посмотрел на меня стеклянным взором.

— Не припоминаю. Я ничуть не удивился.

В эту минуту вошла Синтия. Уголком глаза я заметил, что на лице Тэнки отразилось смутное неудовольствие, поскольку она явно мне обрадовалась.

Выглядела она потрясающе: высокая, эффектная, с прекрасными манерами. Простое платье смотрелось ещё благороднее в сравнении с кричащим блеском матери. Черный цвет красиво оттенял чистую белизну её лица и светло-золотистые волосы.

— Вы опоздали, Питер, — взглянула она на часы.

— Знаю. Виноват.

— Ну, пора и двигаться, — вступил Тэнки. — Мое такси ждет.

— Позвоните, пожалуйста, мистер Гиффорд, — попросила миссис Дрэссилис. — Я прикажу Паркеру подозвать еще одно.

— Повезите меня в своем, — услышал я шепот в самое ухо.

Я оглянулся на Синтию. Выражение её лица не переменилось. Потом я перевел взгляд на Тэнки и понял все. Я уже замечал выражение дохлой рыбы на его лице, когда меня знакомили с ним в «Эмпайре».

— Вы с мистером Гиффордом можете ехать в моем такси, — предложил я миссис Дрэссилис, — а мы поедем следом.

Миссис Дрэссилис отвергла предложение. Мне показалось, что резкую нотку в ее голосе Тэнки не заметил, но для меня она прозвучала пронзительно, как пение горна.

— Я не тороплюсь! — заявила она. — Мистер Гиффорд, вы отвезете Синтию? А мы с мистером Бернсом поедем следом. Встретите Паркера на лестнице, прикажите ему вызвать другое такси.

Когда дверь за ними закрылась, она накинулась на меня, точно разноцветная змея.

— Как вы можете, Питер, быть таким удивительно бестактным? — закричала она. — Вы тупица! У вас, что, глаз нет?

— Простите… — забормотал я

— Он ведь обожает её!

— Очень жаль.

— Почему это?

— Мне жалко Синтию.

Она точно сжалась внутри платья. Глаза у неё сверкали. Во рту у меня пересохло и бурно заколотилось сердце. Оба мы разозлились не на шутку. Такая минута зрела уже давно, и мы оба знали это. Лично я был рад, что она наступила. Когда человека глубоко затрагивает что-то, великое облегчение высказаться напрямую.

— О-о, — выдохнула она наконец, и голос её дрожал. Она изо всех сил старалась удержать контроль над собой. — Ах, что вам до моей дочери, мистер Бернс!

— Она мой большой друг.

— Что ж, очень по-дружески погубить ее единственный шанс.

— Если шанс — мистер Гиффорд, то да.

— Что вы имеете в виду? — едва не задохнулась она. — Я всё вижу, все понимаю. Я намерена положить этому коней. Слышите? Если я впустила вас в дом, если вам позволено приходить и уходить, когда вам вздумается, как домашнему коту, то вы возомнили…

— Я возомнил… — подсказал я.

— Что можете встать на пути Синтии. Пользуетесь тем, что давно нас знаете, и монополизируете её внимание. Вы губите ее шансы. Вы…

Тут появился бесценный Паркер и сообщил, что такси ждет у дверей.

До дома Флетчеров мы доехали в молчании. Ни один из нас не сумел воскресить тот первый бесшабашный восторг, который нес нас через начальные стадии конфликта, а продолжать ссору в менее вдохновенном состоянии было невозможно. Мы наслаждались блаженным периодом отдыха между раундами.

Когда я вошел в бальный зал, как раз заканчивался вальс. Синтия, статуя в черном, кружилась с Тэнки. Когда музыка смолкла, они оказались как раз напротив меня. Оглянувшись через плечо, она меня заметила и, высвободившись, быстро двинулась ко мне.

— Уведите меня, — тихонько попросила она. — Куда угодно! Быстрее!

Было не до того, чтобы соблюдать этикет бального зала. Тэнки, ошарашенный внезапно наступившим одиночеством, силился, судя по выражению его лица, сосредоточиться на решении загадки. Пара, направлявшаяся к двери, загородила нас от него, и мы вслед за ней выскользнули из зала.

Оба мы молчали, пока не дошли до маленькой комнатки, где я раньше размышлял.

Синтия присела, бледная и несчастная.

— О, Боже! — вздохнула она.

Я понял. Мне воочию представилась её поездка в такси, эти танцы, кошмарные перерывы между ними… Всё случилось внезапно.

Я взял ее за руку. Она с измученной улыбкой повернулась ко мне. В глазах у неё блестели слезы… Я услышал свои слова…

Сияющими глазами Синтия смотрела на меня. Всю её усталость как рукой сняло.

Я смотрел на нее. Чего-то недоставало. Я почувствовал, еще когда говорил, что голосу моему не хватает убежденности. И тут я понял, в чем дело. Не было таинственности. Мы слишком хорошо знали друг друга. Дружба убивает любовь.

Синтия выразила мои мысли словами.

— Мы всегда были как брат и сестра, — с сомнением проговорила она.

— До сегодняшнего вечера.

— А сегодня что-то переменилось? Я действительно вам нужна?

Нужна ли? Я пытался задать этот вопрос себе и ответить честно. Да, в некотором роде сегодня я переменился. Добавилось восхищение её хрупкостью, обострилась жалость. Всем сердцем мне хотелось помочь ей, избавить от жуткого окружения, сделать счастливой. Но нужна ли она мне в том смысле, в каком она употребила это слово? Скажем так, как Одри? Я поморщился. Одри канула в прошлое, но мне было больно вспоминать о ней. Быть может, огонь погас оттого, что я стал на пять лет старше? Я прогнал всякие сомнения.

— Да, сегодня вечером я переменился. — И наклонившись, я поцеловал Синтию. У меня было такое чувство, будто я бросаю кому-то вызов. А потом я понял, что бросаю вызов себе.

Я налил горячего кофе из фляжки, которую Смит, мой слуга, наполнил для меня к моему возвращению. Кофе вдохнул в меня жизнь, угнетенность исчезла. Но осталось саднящее беспокойство, дурное предчувствие на самом донышке души.

Я сделал шаг в темноте. Я боялся за Синтию. Я взялся дать ей счастье. Уверен ли я, что мне это удастся? Рыцарский пыл угас, и зашевелились сомнения.

Одри отняла у меня то, чего я не мог возродить. Мечту, вот, пожалуй, самое точное определение. С Синтией я всегда буду стоять на твердой земле. К концу главы мы станем друзьями. И ничего больше.

Я обнаружил, что испытываю к Синтии острую жалость. Её будущее со мной виделось мне как долгие годы невыносимой скуки. Она слишком хороша, чтобы связывать свою жизнь с опустошенным человеком.

Я хлебнул еще кофе, и настроение переменилось. Даже в серое зимнее утро мужчина тридцати лет и отменного здоровья не может долго прикидываться развалиной, да еще если он утешается горячим кофе.