В ПЕЩЕРЕ Над Вифлеемом ночь застыла. Я блудную овцу искал. В пещеру заглянул — и было виденье между черных скал. Иосиф, плотник бородатый, сжимал, как смуглые тиски, ладони, знавшие когда-то плоть необструганной доски. Мария слабая на чадо улыбку устремляла вниз, вся умиленье, вся прохлада линялых синеватых риз. А он, младенец светлоокий в венце из золотистых стрел, не видя матери, в потоки своих небес уже смотрел. И рядом, в темноте счастливой, по белизне и бубенцу я вдруг узнал, пастух ревнивый, свою пропавшую овцу. 11 декабря 1924
Берлин ВЕЛИКАН Я вылепил из снега великана, дал жизнь ему и в ночь на Рождество к тебе, в поля, через моря тумана, я, грозный мастер, выпустил его. Над ним кружились вороны, как мухи над головою белого быка… Его не вьюги создали, не духи, а только огрубелая тоска. Слепой, как мрамор, — близился он к цели, шагал, — неотразимый, как зима. Охотники, плутавшие в метели, его видали и сошли с ума. И вот достиг он твоего предела — и замер вдруг: цвела твоя страна, была ты счастлива, дышала, рдела, в твоей стране всем правила весна! Легка, проста, с душою шелковистой, ты в солнечной скользила тишине — и новому попутчику так чисто, так гордо говорила обо мне! И, перед этим солнцем отступая, поняв, что с ним соперничать нельзя, растаяла тоска моя слепая, вся синевой весеннею сквозя… 13 декабря 1924 Берлин К РОДИНЕ Ночь дана, чтоб думать и курить и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо… Пошуркивает мышь, много звезд в окне и много крыш. Кость в груди нащупываю я: родина, вот эта кость — твоя. Воздух твой, вошедший в грудь мою, я тебе стихами отдаю. Синей ночью рдяная ладонь охраняла вербный твой огонь. И тоскуют впадины ступней по земле пронзительной твоей. Так все тело — только образ твой, и душа, как небо над Невой. Покурю и лягу, и засну, и твою почувствую весну: угол дома, памятный дубок, граблями расчесанный песок. <25 декабря 1924> ПЛЕВИЦКОЙ Кипит, и пенится, и бродит… то греет, как румяный день, то, Богу жалуясь, отходит как будто в бархатную тень. Шепнула о тишайшей муке и снова прянула, спеша, — Ты, пролетающая в звуки, росой омытая душа! Уста отчизны молчаливы: не смеют жаворонки петь, молчат незреющие нивы и неколышимая медь… Но от навета, от попранья, от унизительного зла, — в державу славного изгнанья ты наши песни унесла! <3 января 1925> КОНЬКОБЕЖЕЦ Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек медали на груди. Он вьется, и под молнией алмазной его непостижимого конька ломается, растет звездообразно узорное подобие цветка. И вот на льду, густом и шелковистом, подсолнух обрисован. Но постой — не я ли сам, с таким певучим свистом, коньком стиха блеснул перед тобой. Оставил я один узор словесный, мгновенно раскружившийся цветок. И завтра снег бесшумный и отвесный запорошит исчерченный каток. <5 февраля 1925> |
