Здесь должен быть перевод Геннадия Корчагина, но в сети он не обнаружен.

Теперь он знал, что мир идет к концу.

Это стало несомненным с ужасающей медлительностью. Его талант не относился к разряду изумительных, скорее, он напоминал самоцвет со множеством крохотных пятнышек. Если бы он мог различать будущее четко, если бы не был ясновидящим лишь частично, его жизнь могла бы оказаться не такой, как сейчас, и его желания были бы иными.

Но все же отрывочные, туманные видения сложились вместе, и он понял, что Земля находится на грани гибели. С той же непреложностью, с какой он уверился в близком конце, он знал, что это не самообман и это будет не просто е г о смертью. Это неизбежный финал мира со всеми в нем живущими. Все это он смог уловить в разрозненных прозрениях и теперь не сомневался, что конец света настанет через две недели, в ночь на четверг.

Его звали Артур Фулбрайт, и он жаждал женщину.

Как это необычно, как причудливо — знать будущее, причем наиболее странным способом: не как единое целое, нечто накладывающееся сверху на изображение сегодняшнего дня, а отрывочно и фрагментально, разрозненно и разобщенно. В жужжащей, нарочитой сумятице… чуть погодя из-за угла вынырнет грузовик… из-за которого он… победит Кэрин Бок… оказывался чуть ли не дезориентированным в двух мирах… поезд отправиться на десять минут позже… Он видел будущее как бы сквозь темное стекло — вы найдете вашу вторую запонку в медицинском кабинете — и с трудом сознавал, что обещает его дар.

Многие годы этот мягкий, смуглый, неуклюжий человек с ласковыми глазами, слегка запинавшийся на некоторых словах, прожил вместе с матерью-вдовой в восьмиквартирном доме, пропахшем жимолостью и сладкими пирогами. Много лет он проработал на одном месте, занимаясь маловажными делами. Из года в год он возвращался домой в привычный материнский уют.

Те годы несли с собой мало перемен, мало активности, мало запоминающегося или важного. Но это были хорошие годы, ровные и спокойные.

Потом умерла мать. Однажды ночью она вздохнула и медленно затихла, как старый, заводящийся ручкой патефон, что стоял на чердаке, завернутый в простыню. Она умерла. Жизнь сыграла на ней свою мелодию, которая окончилась самым естественным образом.

Для Артура это означало перемены, а в еще большей степени — пустоту.

Не было больше ночей со звуками спящего человека, вечеров, проведенных за спокойной беседой и игрой в трик-трак или вист, ленча в полдень, заранее приготовленного к его возвращению из конторы, пробуждений по утрам, когда его поджидают коричневые тосты и апельсиновый сок. Теперь оставался лишь небольшой отрезок автострады, который он преодолевал в одиночестве.

Он учился питаться в ресторанах, узнавал, где следует приобретать чистое белье, как сдавать рубашки, чтобы их выстирали и заштопали, а в особенности — появившемуся у него через шесть лет после смерти матери пониманию, что временами он способен видеть будущее. Это не было чем-то тревожащим или хотя бы — после того, как он столько прожил с этим даром — удивительным. Слово «ужасающий» могло бы никогда не прийти ему на ум, если бы в одном из видений он не увидел ту ночь пламени и смерти, ночь конца мира

Но он увидел ее — в этом и заключалась разница.

Поскольку теперь он был почти что мертв, поскольку располагал всего двумя неделями и не больше, он смог обрести цель, чтобы был смысл умереть без сожалений. Пока он сидит здесь в кресле с подушечкой и высокой спинкой, в погруженной во тьму гостиной, и вокруг него лишь пустота восьмиквартирного дома — цели нет. Он не задавался вопросом о собственной кончине — ему было достаточно тяжело примириться со смертью матери, — но знал, что однажды она наступит (хотя семена, посеянные ее смертью, должны были взойти и в нем).

Его собственная гибель будет чем-то совершенно иным.

— Как может человек дожить до тридцати четырех лет и ничего не приобрести? — спросил он сам себя. — Как может такое произойти?

Безусловно, это было правдой. Он ничем не обладал: ни талантами, ни умением подвигаться по службе, ни стремлениями, ни целью.

Перечисляя собственные недостатки, он вспомнил о наиболее серьезном из всех, о том, который делал его — неважно, что он сам об этом думал — как бы не мужчиной. Он не имел женщины. Он так и оставался девственником, он никогда не обладал ни одной женщиной.

Когда Земле осталось жить две недели, Артур Фулбрайт выяснил, чего он хочет больше всего, больше богатства, власти или положения. Его планы проведения последнего дня на этой планете были простыми и нешумными.

Артур Фулбрайт хотел женщину.

Было немного денег. Мать оставила ему чуть больше двух тысяч долларов наличными и по страховке. Кроме того, он мог снять еще две тысячи со своего личного счета. Это составляло четыре тысячи долларов и представлялось крайне важным сейчас — но не позже.

Идея купить женщину пришла ему в голову после множества других замыслов.

Первая попытка была предпринята с немного знакомой молодой женщиной, которая работала в рекламном отделе их же фирмы.

— Джекки, — спросил он, воспользовавшись подходящим моментом, — не могли бы вы… гм… как бы вам понравилось предложение… ну… пойти со мной сегодня вечером поразвлечься… или еще как-нибудь?

Она с изумлением уставилась на него, увидела перед собой ничтожество, мысленно распрощалась с вечером, который намеревалась провести с подружкой у Скрэббла, и согласилась.

Тем же вечером она сжала вместе свои кулачки и нанесла ему такой удар под ребра, что его глаза наполнились слезами, а бок ныл больше часа.

На следующий день ему пришлось отказаться от блондинки с конским хвостом, которая иногда брала книжки в отделе исторических романов публичной библиотеки. Одного взгляда в будущее оказалось достаточно, чтобы понять, чем все кончится. Она была замужней, унылой и не носила кольца из-за враждебности к супругу.

Он увидел себя в неприятной ситуации, в которой была замешана библиотекарша и библиотечный охранник, и предпочел держаться от библиотеки подальше.

По мере того, как неделя подходила к концу, а Артур убеждался, что никогда ему не освоить технику, с помощью которой другие мужчины умудряются заманить девушек в ловушку, он понимал, что его время кончается. Когда он выходил прогуляться, обычно ближе к ночи, ему встречались люди, но он знал, что все они обречены на гибель в пламени, и знал, что и его время истекает с пугающей быстротой.

Теперь это было не просто стремлением, это стало целью, неподвластным ему инстинктом, который полностью подчинил себе все его мысли и который руководил его поведением, как ничто ранее в жизни. Он проклинал мамочку за ее доброжелательные, старомодные южные взгляды, за ее белое тело, которое приковывало его к себе неразрывной пуповиной, за ее нетребовательность и радушие, из-за которых жизнь в этом пастельном мирке становилась такой безмятежной, обходительной и бессмысленной.

Умереть в пламени сгорающего мира… понапрасну.

На улицах было холодно, раскачивались фонари на столбах, окруженные неземным ореолом. Издалека доносились автомобильные сигналы и терялись во тьме, раздраженно урчали дизели грузовиков, котом стон-сигнал на светофоре сменялся другим, скрежетала коробка скоростей — и звуки уплывали вдаль. Тротуар болезненного цвета тухлого мяса, звезды, заблудившиеся в чернилах безлунной ночи. Он поплотнее закутался в пальто, невольно пригнулся, когда его пронзила стужа, убивающая последние листья. Где-то отрывисто завыла собака, хлопнула дверь в соседнем квартале. Внезапно он стал сверхвосприимчивым ко всем этом звукам, и ему захотелось стать частью их, чтобы они поселились в его уютном и теплом доме.

Но даже будь он парией, преступником, прокаженным, он не мог бы быть более одиноким. Он утешался собственной теорией культуры, по которым отдельным людям наподобие его дозволено созревать без привязанностей, без надежды, без любви, в которой он так отчаянно нуждался.