Муза меня не винит: в науке о трепетах жизни

все — красота. Искромсав осторожно липовый листик,

винт золотой верчу, пока не наметятся ясно

в круглом белом просвете святые зеленые соты;

или же сердцем живым распятой лягушки любуюсь:

сладостно рдеет оно, будто спелая, липкая вишня.

Режу, дроблю, вникаю, вижу сокрытые мышцы,

ветви несметных жил, и, что вижу, мелками цветными

четко черчу на доске.

                  Сверкают стекла, невнятно

пахнет эфиром и прелью в комнате длинной и светлой.

Радостен тонкий труд, и радостно думать, что дома

ждет меня томик стихов и музой набитая трубка.

Если ветер судьбы, ради шутки,

дохнув, забросит меня

в тот город, желанный и жуткий,

где ты вянешь день ото дня,

и если на улице яркой

иль в гостях, у новых друзей,

иль там, у дворца, под аркой,

средь лунных круглых теней,

мы встретимся вновь, — о, Боже,

как мы будем плакать тогда

о том, что мы стали несхожи

за эти глухие года;

о юности, в юность влюбленной,

о великой ее мечте,

о том, что дома на Мильонной

на вид уж совсем не те. 

Нередко на углу, под серою стеной,

видал я нищего: безногий и больной,

он в красках выражал свой замысел нехитрый.

Газетный лоскуток служил ему палитрой,

его дрожащая багровая рука

писала тщательно цветы и облака

на плитах каменных. Вот кончил. Робким взглядом

прохожего зовет, сутулится, а рядом

мечтает о гроше зияющий картуз.

И вспомнил я свой дар, ненужных светлых муз,

недолговечные созвучья и виденья, —

когда на улице, средь гула и движенья

бесчувственных колес, не встретил я вчера

калеки моего… Да что! Как из ведра

бездонного, лил дождь, и каменные плиты

блестели холодно, и краски были смыты… 

На солнце золотом сияет дождь летучий,

озера в небесах синеют горячо,

и туча белая из-за лиловой тучи

     встает, как голое плечо.

Молчи, остановись. Роняют слезы рая

соцветья вешние, склонясь через плетень,

и на твоем лице играет их сырая,

     благоухающая тень.

Не двигайся, молчи. Тень эту голубую

я поцелуями любовно обогну.

Цветы колышутся… я счастлив. Я целую

запечатленную весну. 

Закатные люблю я облака:

над ровными далекими лугами

они висят гроздистыми венками,

и даль горит, и молятся луга.

Я внемлю им. Душа моя строга,

овеяна безвестными веками:

с кудрявыми багряными богами

я рядом плыл в те вольные века.

Я облаком в вечерний чистый час

вставал, пылал, туманился и гас,

чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.

Я облетал все зримое кругом,

блаженствовал и, помню, был влеком

жемчужной тенью, женственною тучей.

Так лучезарна жизнь, и радостей так много.

От неба звездного чуть слышный веет звон:

бесчисленных гостей полны чертоги Бога,

     в один из них я приглашен.

Как нищий, я пришел, но дали мне у двери

одежды светлые, и распахнулся мир:

со стен расписанных глядят цветы и звери,

     и звучен многолюдный пир.

Сижу я и дивлюсь… По временам бесшумно

дверь открывается в мерцающую тьму.

Порою хмурится сосед мой неразумный,

     а я — я радуюсь всему:

и смоквам розовым, и сморщенным орехам,

и чаще бражистой, и дани желтых пчел;

и часто на меня со светлым, тихим с мехом

     хозяин смотрит через стол.