Глядя на разграбление Тюильри, Бальзак встретил знакомого молодого литератора Жюля-Жака Шамфлери и пригласил к себе на улицу Фортюне. Встреча продолжалась три часа. Добродушно настроенный хозяин был одет в свое знаменитое монашеское одеяние. «Он смеялся много и громко, – будет вспоминать Шамфлери. – Живот его сотрясался от радости, за полнокровными губами скрывались несколько редких зубов, мощных, словно клыки». С неподражаемой уверенностью старшего товарища тот давал ему советы, как устроить свою карьеру. Гость специализировался на коротеньких сказках для газет. Автор «Человеческой комедии» полагал, что такие писания забываются сразу по прочтении. Только романы и театр приносят деньги и известность. В качестве подтверждения своего преуспеяния провел собеседника в «галерею», гостю вдруг показалось, что он прогуливается среди сокровищ кузена Понса.
В тот день Бальзак был в прекрасном настроении. Но страх не заставил долго себя ждать: первого марта на Елисейские Поля вышли десять тысяч рабочих, желавших работать меньше, получая при этом больше, это означало удорожание рабочих рук. «Конец всякой торговли», по словам писателя. Вокруг прятали деньги. Буржуа трепетали. Прошел слух, что Республика хочет национализировать железные дороги, немедленно обвалились акции Северной железной дороги. В газетах царила паника, невозможно было пристроить рукопись ни на каких условиях. Да никто ничего и не читал – политика убила литературу. Дом на улице Фортюне потерял три четверти своей стоимости. На тысячи квартир в Париже не было ни покупателей, ни съемщиков. Одна за другой закрывались лавки, множились банкротства. Все только и говорили, что о выборах в Конституционное собрание, назначенных на апрель. Избирательный ценз был сведен к двумстам франкам, Оноре, будучи домовладельцем, вполне мог выставить свою кандидатуру. Что и сделал, не питая особых иллюзий, исключительно ради того, чтобы еще раз попытать удачи на общественно-политическом поприще. Программа его была проста: сильная власть надолго, которая смогла бы гарантировать «нашу собственность, торговлю и искусства, составляющие богатство Франции». Если не изберут, уедет в Верховню. Ему нечего делать в Республике, где народ станет навязывать свою волю ни к чему не способному правительству.
Во время апрельских выборов республиканцы получили подавляющее большинство голосов. Бальзак довольствовался двадцатью, проявив полное пренебрежение к избирательной кампании. За Ламартина отдали голоса миллион шестьсот тысяч человек. Впрочем, Оноре продолжал упорствовать во мнении, что министр-поэт долго не продержится. Луи-Наполеон был триумфально поддержан в четырех департаментах, что давало ему шансы на скорое воцарение. «У нас разыгрывается какая-то пародия на Империю», – комментировал потерпевший поражение кандидат на место в Конституционное собрание. Сидел в своем особняке на улице Фортюне в окружении редких вещиц и довольствовался хлебом, сыром и салатом. Нервная болезнь дала осложнение на глаза – порой изображение двоилось. Ослепнув, он никогда не завершит свой труд. На что тогда жить? На пожертвования читателей? На милостыню Евы? Доктор Наккар обнаружил еще и нарывы в ушах. Мать советовала пиявки на виски. А любимая вовсе не стремилась видеть его в Верховне и даже советовала взять в качестве служанки молодую, свежую, послушную особу. Пораженный, Бальзак показал это письмо парижской сестре Евы, Алина Монюшко предложила решение, исключавшее и графиню, и служанку, – жениться на ее дочери Полине. Оноре немедленно известил Ганскую об этом нелепом предложении, та была задета, как будто он уже променял ее на другую. Значит, решил Бальзак, ревнует, а следовательно, любит, и у него есть все основания надеяться на женитьбу. Если, конечно, со временем она не изменит своего отношения!
Посреди этого разброда чувств, политических неурядиц и физических недугов произошло и радостное событие – госпожа де Брюньоль обрела мужа. И не какого-то полусумасшедшего скульптора, а богатого промышленника, вдовца с двумя малолетними детьми. «Этот человек безумен!» – воскликнул Оноре, забыв, что, презирая и ненавидя ее теперь, был когда-то ее любовником. Как бы то ни было, можно успокоиться: выгодно и с почетом пристроившись, карга, несомненно, откажется от шантажа и отдаст оставшиеся у нее письма Ганской. Госпожа мать, не потерявшая уважения к бывшей служанке-любовнице, присутствовала на брачной церемонии, спрятавшись в углу церкви Сен-Рош. «Какое счастье быть уверенным, что эта муха не укусит больше моего котеночка», – писал Бальзак Еве. И продолжал: «Никто не работает, пять дней Париж занят обороной».
В таком водовороте событий невозможно было заняться чем-то серьезным, пришлось опять взяться за пьесу. Три акта «Мачехи» были прочитаны директору театра «Историк» Ипполиту Гоштейну и Мари Дорваль, которая дала согласие на главную роль. Гоштейн настаивал, чтобы вторая женская роль досталась его любовнице. Случилось так, что у Дорваль умер четырехлетний внук, она решила на время покинуть сцену, та смогла занять место примы. Начались репетиции. Взаимная ревность женщины и ее падчерицы из-за молодого человека, в которого обе влюблены, попытка отравления, ловко скроенная интрига, бодрые диалоги. Оноре уже подсчитывал сбор от грядущих представлений. На премьере, двадцать пятого мая, публика устроила овацию. Благосклонной была и критика. «Это его первый настоящий успех в театре», – написал Жюль Жанен. Теофиль Готье приветствовал рождение нового драматурга, который внесет свежую струю в сценическое искусство. Увы! Момент был выбран крайне неудачно, привлечь толпы зрителей не удалось: то тут, то там вспыхивали мятежи, люди предпочитали сидеть по домам и не высовываться. На втором представлении зал был почти пуст. Гоштейн заявил, что в сложившейся ситуации после тридцатого мая снимет пьесу, а труппа отправится в Англию. Итак, «Мачеха» принесла автору всего пятьсот франков. Ему грезились астрономические суммы, неудача ошеломила: «Никто не идет в театр, ведь на каждом углу есть клубы! Когда я думаю о современной Франции, у меня разрывается сердце». Единственное, за что он может уцепиться в этом вихре, – Ганская: «Посреди общих несчастий и личных неудач меня поддерживает и заставляет жить одно только чувство. Без моей Евы я давно бы умер от горя… Да, без вас мне не жить, я уверен в этом: видеть, как после двадцати пяти лет работы, в свои пятьдесят лет и одиннадцать месяцев занятое с таким трудом и столькими стараниями положение невозможно более удерживать пусть даже еще более напряженными трудами, это все равно что потерять веру в Высшую Силу».
В субботу третьего июня стало известно о новом всплеске насилия в столице. Жан де Маргонн предлагал перебраться в Саше, Оноре решил воспользоваться этим дружеским приглашением. Ему казалось, что вдали от парижских беспорядков обретет необходимый для работы покой, хотелось завершить только-только начатую пьесу «Мелкие буржуа», быть может, набросать еще несколько комедий. Но его вдруг одолела болезненная лень. Маргонн, овдовевший в 1841 году, вел существование спокойное, размеренное, полное комфорта. Дом часто навещали друзья, с которыми тот обедал, играл в вист. Много ели, наслаждались винами. «Мне здесь так хорошо физически, что любые всплески умственной активности, столь уместные в Париже, сходят на нет, мне трудно заставить зазвучать струны, необходимые для работы», – делится Бальзак с Евой. Кроме того, у него сердцебиение и одышка, он с большим трудом поднимается по крутой лестнице. А из Парижа приходят новости одна тревожнее другой: митингующие ходят по улицам, требуя «работы и хлеба». Двадцать второго июня Исполнительный комитет, приказавший ранее закрыть национальные мастерские, передает генералу Кавеньяку всю полноту военной власти, дабы он успокоил недовольных. Те ответили возведением баррикад на улице Сен-Дени, скоро центр и восток столицы оказались охвачены восстанием. Последовало кровавое подавление бунта и бесчисленные аресты. Поговаривали, что «июньские дни» обошлись в двадцать пять тысяч погибших. Большими оказались потери и в рядах Национальной гвардии. Театры закрылись. Ламартин утратил всякий авторитет. Народ обезумел и не знал, что делать. Бальзак радовался, что вовремя удрал в Саше, так как в Париже попал бы под мобилизацию в Национальную гвардию и, несомненно, пал бы во время очередной атаки на баррикады: «Моя фигура была бы хорошей мишенью для мятежников», – шутил он. Но шутка эта отражала глубоко запрятанный страх. Маргонн опасался, что передряги начнутся и в провинции, и подумывал перебраться еще куда-то. Саше не казался ему больше надежным убежищем. А Оноре вдруг решил во что бы то ни стало вернуться к себе на улицу Фортюне.
