И вот он снова в Круассе. 1 января 1869 года пишет Жорж Санд: «В Париже я показался друзьям „свежим, как юная девица“, люди, которые не знают моей жизни, приписывают это внешнее здоровье деревенскому воздуху. Вот что значит – „принятые взгляды“. У каждого своя гигиена… Человек, который не придерживается общепринятых представлений, не должен жить по общепринятым представлениям. Что касается моей бешеной работы, то я сравнил бы ее с лишаем. Я чешусь, вскрикивая. Это и наслаждение и в то же время – пытка». Очень скоро необходимость в новых материалах для книги приводит его в столицу. Он обедает у Жанны де Турбе с Теофилем Готье, Жирарденом, Гонкурами. «Настоящий карнавал приглашенных, – отмечают последние. – Развлекаемся в простодушном или сальном состязании ума».[443] Иная атмосфера у принцессы Матильды. Набравшись смелости, Флобер, уступая просьбе племянницы, просит от нее особой услуги: «Эрнест Комманвиль, негоциант из Дьеппа, торговец северным лесом, владелец механической лесопильни и больших участков земли в том же городе, просит место вице-консула Пруссии в Дьеппе. Старший приказчик в его доме говорит на всех северных языках».[444] Решение принимается несколько месяцев. Благодаря поддержке принцессы Матильды Эрнест Комманвиль в конце концов будет произведен в чин вице-консула, но не Пруссии, а Турции. Она ревностно опекает свой маленький писательский двор. И однажды, удивившись тому, что Жорж Санд обращается с Флобером на «ты», в то время как тот говорит ей «вы», бросает лукавый взгляд на Гонкуров. «Это „ты“ любовницы или комедиантки?» – пишут они в своем «Дневнике».[445]
В воскресенье 16 мая 1869 года «без четырех минут пять» в Париже Флобер заканчивает «Воспитание чувств». И тотчас пишет Жюлю Дюплану: «Точка! Старинушка! Да, моя книжица закончена!.. Я сижу за столом со вчерашнего дня, с восьми утра. Голова трещит. Зато на сердце полегчало».[446] Несколько дней спустя навестившие его братья Гонкур неодобрительно замечают: «Видим на столе, покрытом зеленым ковром, рукопись в картоне, специально сделанном ad hoc;[447] надпись на нем ему вовсе не соответствует: „Воспитание чувств“, а по ней подпись: „История молодого человека“. Он собирается отправить ее переписчику, ибо хранит при себе с особенной религиозностью с тех пор, как пишет этот бессмертный памятник собственной рукой. Сей парень окружает со смешной торжественностью мельчайшие вещи, которые отмечают его трудную кладку яиц… Решительно не понять, чего в моем друге больше – тщеславия или гордости!»[448]
Принцесса Матильда настаивает на том, чтобы Флобер прочитал ей отрывки из своего произведения. Польщенный и в то же время смущенный, он дает согласие на 22 мая. Трех первых глав будет достаточно, думает он. «Невозможно описать вдохновение ареопага, – пишет он Каролине, – нужно прочесть все, а на это потребуется четыре сеанса по четыре часа каждый (помимо других моих занятий)».[449] Поддержка принцессы вселяет в него уверенность. «Вы не поверите, – признается он ей, – как вы тронули мое „гордое сердце“ – как сказал бы великий Расин».[450] А Каролине уточняет: «Мое последнее чтение у принцессы было встречено с чрезвычайным энтузиазмом. Добрая часть этого успеха обязана, видимо, моей манере читать. Не знаю, что в тот день со мной случилось, но я декламировал последнюю главу так, что был ослеплен сам».[451]
На пике триумфа он оказывается без денег и решает переехать из квартиры на бульваре Тампль, которая стоит слишком дорого, в меньшую в доме номер 4 по улице Мурильо (пятый этаж) с видом на парк Монсо. Жилье стоит тысячу пятьсот франков в год. В ожидании переезда он возвращается в Круассе и, едва закончив «Воспитание чувств», принимается за свою давнюю работу: «Искушение святого Антония». «Я опять взялся за старую свою причуду – за книгу, которая написана уже дважды и которую я хочу переделать заново. Это полнейшее сумасбродство, но оно забавляет меня. Так что теперь я с головой окунулся в изучение отцов церкви, точно собираюсь стать священником!»[452]
Погрузившись в религиозное чтение, он с нетерпением ждет приезда в Париж Луи Буйе, чтобы «фраза за фразой» выправить с ним «Воспитание чувств». Он так доверяет суждению своего друга, что без его одобрения не мыслит публикации. Их соединяет больше, нежели просто привязанность, – квазителепатическая связь умов и сердец. Они настолько нуждаются друг в друге, что, как говорят в их окружении, начинают походить друг на друга. Луи Буйе приезжает наконец. Он прочел свою последнюю пьесу «Мадемуазель Аиссе» директорам «Одеона», которые потребовали значительных переделок во втором акте, что приводит его в отчаяние. Он так расстроен, что Флобер не смеет просить его поработать над собственной рукописью. «Я беспокоюсь за беднягу Буйе, – пишет он Жорж Санд в конце июня 1869 года. – Он в таком нервном напряжении, что ему посоветовали совершить небольшое путешествие на юг Франции. Он во власти непреодолимой ипохондрии. Не странно ли! Ведь он был таким веселым когда-то!» А 7 июля объявляет Каролине: «Сир (Буйе) уехал в Виши неделю назад; потом он отправится в Мон-Дор. Никто точно не знает, что с ним. У его ужасной ипохондрии, похоже, органическая причина. А может быть, и нет. Я очень обеспокоен после двух наших последних встреч. Его болезнь, помимо того, что волнует меня за него самого, отражается и на моих собственных делах, ибо мы вместе собирались пересмотреть мой роман. Будет ли он в состоянии заняться этим?»
В июле здоровье Буйе резко ухудшается. Он страдает альбуминурией. Флобер навещает его в больнице Сент-Эжени, куда его положили. Больному приходится бороться со своими сестрами, которые требуют, чтобы он соборовался. 18 июля 1869 года наступает конец. «Я должен сообщить вам о смерти моего бедного Буйе, – пишет Флобер принцессе Матильде. – Я только что положил в землю часть самого себя, старого друга, потеря которого невосполнима». И четыре дня спустя Жюлю Дюплану: «Твой бедняга гигант получил здоровую затрещину, от которой не оправиться. Я говорю себе: „Ради чего теперь писать, ведь его нет!“ Кончилось доброе наше, милое горлодерство, совместные восторги, общие мечты о наших будущих произведениях… Образована комиссия для сооружения памятника… Меня назначили председателем этой комиссии. Пошлю тебе первый список подписчиков». На следующий день, 23 июля, Максим Дюкан читает его рассказ о событиях: «У него (Луи Буйе) не было ни одного священника. До субботы его еще поддерживал гнев против сестер. В воскресенье в пять часов он начал бредить и принялся вслух рассказывать сценарий средневековой драмы об инквизиции; он звал меня, чтобы показать ее мне, и был воодушевлен. Потом его охватила дрожь, он пролепетал: „Прощайте! Прощайте!“, сунув голову под подбородок Леонии,[453] и совсем тихо скончался… Мы с д’Омуа шли во главе траурной процессии; на похоронах было очень много народу. Две тысячи человек как минимум! Префект, генеральный прокурор и пр. – кого только не было. И вот, поверишь ли, что, идя за его гробом, я откровенно смаковал гротескность церемонии! Я слышал замечания, которые делал мне по этому поводу Буйе; он говорил со мной, мне казалось, что он здесь, рядом, и мы вместе идем за гробом кого-то другого. Стояла страшная жара, предвещавшая грозу. Я взмок от пота, а подъем к старинному кладбищу меня докончил… Я оперся на балюстраду, чтобы отдышаться. Гроб поставили на доски над могилой. Начались речи (их было три); я стал протестовать; мой брат и какой-то незнакомый человек увели меня».
