Он неожиданно понимает, что эта случайная прохожая являет его женский идеал. Жгучая брюнетка с черными глазами, легкой тенью над губой. Элиза Шлезингер и в то же время Элади Фуко! Любитель путан потрясен небесным видением. Привычный антагонизм между грубыми плотскими желаниями и неземными устремлениями души. То же балансирование между низменным и возвышенным, между дном и озарением, между реальностью и мечтой. Жаль, что эта женщина не ему предназначена! Он не узнает даже ее имени. Их дороги, едва сойдясь, навсегда разошлись. Флобер удручен: «Мне тотчас захотелось попросить у отца ее руки».

Через несколько дней он встретится с матерью, которая, как условились, приехала в Рим. Она постарела, похудела, страдает фурункулезом из-за «дурной крови» – конечно, болезни, приключившейся с ней в отсутствие сына. Но теперь она может с облегчением вздохнуть. Он здесь, рядом с ней, загорелый, веселый, сильный. Он, конечно, растолстел, у него выпало много волос, глаза на круглом лице кажутся маленькими. Не столь важно. Она нашла его. И больше не отпустит. Вместе посещают Флоренцию и Венецию. За путешествием с другом следует путешествие с матерью. Максим Дюкан оставляет их вдвоем и возвращается в Париж. Впрочем, отношения между мужчинами в последние недели их путешествия на Восток охладели. Живя бок о бок, они лучше узнали друг друга. Дюкан видит во Флобере лишь пылкого и бестолкового дилетанта. Флобер открыл в Дюкане карьериста, для которого литература – единственное средство выбиться в люди. Братское взаимопонимание на грани разрыва. К счастью, рядом с Гюставом мадам Флобер. Она заменила потерянного друга.

В июне 1851 года тандем «мать и сын» приезжает в Круассе. Прошел двадцать один месяц со времени его отъезда. Гюстав счастлив, вернувшись в зеленеющую деревню, к тихой реке, текущей под его окнами, в свой рабочий кабинет, к своим книгам. Он уезжал, мечтая открыть романтический Восток, Восток Байрона или Гюго, а возвращается оттуда потрясенный грубой и жестокой реальностью. Он не может забыть грязь и блеск, бедность и кричащую роскошь, которые соседствуют друг с другом. По сути, в этом безумном путешествии его интересовали больше лица, нежели пейзажи, и люди, а не памятники. Его все больше и больше интересует человек. Безнадежное сострадание и печаль переполняют его сердце перед ничтожеством жизни. Он делится этими мыслями в письме к Луизе Коле. Он совсем не думал о ней во время путешествия. Однако, вернувшись во Францию, само собой разумеется, возвращается к своим эпистолярным привычкам. Посердившись, Луиза отвечает ему. Она даже осмеливается приехать в Круассе, чтобы встретиться с ним. Какая назойливость! Он отказывается принять ее. Но затем она появляется перед оградой сада сама. Луиза с трудом узнает его. «Что касается его, то он показался мне очень странным в своем китайском одеянии, – пишет она. – Широкие штаны, блуза из индийской ткани, галстук желтого шелка, затканный золотыми и серебряными нитями, длинные ниспадающие усы. Его волосы поредели, на лбу появились морщинки, а ведь ему было только тридцать лет. В его глазах не было прежнего блеска».

Он обращается свысока к смутившейся женщине: «Чего вы хотите от меня, мадам?» – «Мне нужно поговорить с вами», – отвечает она. «Здесь это невозможно». – «Что ж, гоните меня. Значит, вы считаете, что мой визит оскорбит вашу мать?» – «Отнюдь, но здесь нельзя». Наконец она сообщает ему, что остановилась в гостинице «Англетер» в Руане. Он обещает приехать туда. И сдерживает слово. Едва он входит в комнату, она принимается жестоко упрекать его в бессердечности; он, не теряясь, парирует: не стоит «касаться пепла, праха реликвий». А так как она признается ему, что, потеряв всякую надежду, собралась выйти замуж за Виктора Кузена, он смеется в ответ: «Выходите замуж за Философа (Виктора Кузена), и мы увидимся вновь!» Видя, что он собирается уходить, она рыдает, кричит: «Вот как! Никогда, никогда я больше не буду в твоих руках!» – «Почему же? – спрашивает он. – Я сказал, что приеду повидать вас, это точно». «Я страстно поцеловала его, – рассказывает Луиза Коле, – он меня тоже поцеловал, только он по-прежнему владел собой».[192] Идут вместе по улице. Украдкой целуются. Когда останавливаются, он напоминает: «Нам надо расстаться». Она умоляет: «У следующего фонаря». Наконец долго обнимаются, обещая друг другу снова встретиться.

Расставшись с Луизой, Флобер пишет ей: «Должно быть, накануне в Руане я показался вам очень холодным. Но я не хотел быть холодным. Хорошим – да. Нежным – нет. Я был бы лицемером, если бы утверждал обратное, оскорбив тем самым ваше искреннее сердце… Я люблю ваше общество, когда вы слишком бурны. Грозы, которые так нравятся в юности, в зрелом возрасте скучны… Мы скоро снова встретимся в Париже, если я застану вас там».[193]

Итак, Луиза на крючке. Если она хочет сохранить Гюстава, нужно принять вновь прежний modus vivendi.[194] В Круассе приезжать нельзя. Лишь короткие встречи в Париже. И переписка. В который раз мадам Флобер одержала победу. Сын предпочитает ее любовнице. Он вернулся к своим домашним тапочкам и никогда не позволит самозванке нарушить покой Круассе. На самом деле ему в жизни нужны две женщины. Одна – чтобы лелеять, нежить, обожать его; другая – чтобы развлекать время от времени бесполезными любовными утехами.

Сегодня ему кажется, что он преодолел важный этап своего жизненного пути. Приближается тридцатилетие. Несмотря на злосчастный сифилис и лечение ртутью, от которой выпадают волосы, он прекрасно владеет своим пером. Правда, он еще ничего не опубликовал, лишь две маленькие вещицы, которые поместили «Колибри», когда ему было пятнадцать лет. И тем не менее – чрезмерная ли гордость или же загадочное предвидение – он чувствует, что достоин звания писателя больше, чем большинство тех, кто опирается на стопу книг со своими именами, выведенными крупным шрифтом на обложке.

В сентябре Флобер сделал выбор относительно сюжета нового романа: это будет история женщины, нарушившей супружескую верность. Он пишет Луизе Коле: «Я начал вчера вечером мой роман. Предвижу теперь трудности стиля, они пугают меня. Не такое простое дело – быть простым. Боюсь впасть в Поль де Кока или сделать нечто вроде шатобрианизированного Бальзака».[195] И помечает на рукописи, что начал работу в день Святого Гюстава – в свои именины, 19 сентября 1851 года. Написав несколько строчек, он должен прерваться – едет с матерью и племянницей в Лондон, чтобы нанять английскую гувернантку для Каролины, которой теперь пять с половиной лет. По случаю осматривают международную выставку и навещают Генриетту Коллье.

По возвращении в Круассе Флобер вновь принимается за дело с чувством того, что впрягается в тяжелую нудную умственную работу. Обратившись к современному банальному реалистическому сюжету, он сожалеет, что это не роскошные фантазии его «Святого Антония». Тем более что Максим Дюкан хочет опубликовать отрывки из этого последнего произведения в «Ревю де Пари», который основал с Луи де Кормененом, Арсеном Уссей и Теофилем Готье. Прежде чем принять решение, Флобер советуется со своим дорогим Луи Буйе. Вместе перечитывают самые значительные страницы «Святого Антония». Луи Буйе настроен скептически, замечая, что автор выложил в этом произведении все недостатки и выявил лишь некоторые достоинства. «Что касается меня, – пишет Флобер Максиму Дюкану, – то не знаю, что и думать. Я в сомнениях… Если я его опубликую, это будет самой большой глупостью. Ибо мне советуют это сделать из подражания, из послушания и безо всякой инициативы с моей стороны! А я не испытываю ни нужды, ни желания… Я похож на дурака, идущего по проложенному его друзьями пути, которые говорят ему: „Так надо!“ Сам же он этого не хочет, он считает, что все это глупо, и т. д. В сущности, он еще более жалок, чем круглый дурак, который проглатывает оскорбление, пропустив мимо ушей и не заметив, что оно засело в нем как заноза». Он так описывает свое отвращение к миру: «Моя молодость (ты видел только ее конец) была одурманена страшным опиумом досады, и так уж, видно, будет до скончания дней моих. Жизнь мне ненавистна. Я не могу сказать иначе! и сама жизнь, и все, что напоминает мне о том, что ее надо терпеть. Мне надоело есть, одеваться, стоять и т. д. Неужели ты думаешь, что я жил такой жизнью до тридцати лет, той жизнью, которую ты осуждаешь по воле случая, по прихоти, без предварительного размышления? Почему у меня не было любовниц? Почему я проповедовал целомудрие? Почему я оставался в этом провинциальном болоте? Неужели ты считаешь меня совершенным мямлей и полагаешь, что мне не было бы приятно изображать где-нибудь этакого молодца? Да нет же, я не прочь. Но взгляни на меня и скажи, возможно ли это? Ко всему этому я способен еще меньше, чем к возможности стать хорошим танцором. Немногие мужчины имели меньше женщин, чем я… И если я все еще не опубликован, то это кара за все те дифирамбы, которые я пел себе в юности. Разве не следует идти своим путем? Если я испытываю отвращение к движению, то, наверное, причина в том, что я не умею ходить? В иные минуты я думаю даже, что ошибся, решив написать трезвую книгу, а не пустившись в лирику, бурные порывы и философско-фантастические чудачества, которые могли бы прийти мне в голову».[196]