Старый дом на берегу Сены с приходом Луи Буйе оживает. Спорят, смеются. Это поддерживает настроение Гюстава, которому все реже и реже хочется поехать в Париж. Тем более что Луиза опять начинает унижать его, называя его представителем клана «гуляк», «скандалистов» и «курильщиков». Флобер смело парирует: «„Курильщик“ – согласен: я курю, еще раз курю, очень много курю и не просто курю, а очень сильно затягиваюсь. „Скандалист“ – тут тоже есть доля правды. Только я ругаюсь с самим собой, так, что этого никто не слышит… А ваш покорный „гуляка!“. Так ему чаще требуется хинин, а не средства от насморка; оргии же его столь безумны, что в его собственном городе, в том самом городе, где он родился и вырос, даже не знают, жив ли он».[144]
Говоря о своем презрительном отношении к политике, он не может тем не менее не интересоваться событиями, которые происходят в стране в последние недели 1847 года. Оппозиция не дает покоя правительству Луи-Филиппа, организуя в городах Франции собрания протеста. 25 декабря вместе с Луи Буйе и Максимом Дюканом Флобер присутствует на одной из таких манифестаций в большом зале, украшенном трехцветными флагами, в предместье Руана. Несмотря на враждебное отношение к королю, его возмущает заурядность речей, которые произносятся с трибун. «Я все еще нахожусь под впечатлением – смешным и в то же время жалким, – которое произвело на меня это зрелище, – пишет он Луизе. – Я был холоден, и в то же время меня тошнило от отвращения к патриотическому энтузиазму, который вызывали слова: „кормило государства, бездна, в которую мы низвергаемся, честь нашего знамени, сень наших стягов, братство народов“ – и прочие пошлости в том же роде».[145] Однако, судя по всему, эти призывы вдохновят революцию. 23 февраля 1848 года Флобер и Луи Буйе приезжают в Париж, чтобы принять участие в манифестациях, объявленных в газетах. Встречаются с Максимом Дюканом и Луи де Кормененом. На следующий день оказываются свидетелями беспорядков в столице. Увлеченные поначалу всеобщим смятением, они, оказавшись в самом центре событий, вступают в Национальную гвардию, и Гюставу с охотничьим ружьем в руках какое-то время кажется, что он участвует в республиканской акции. Зажатый в толпе, он видит развевающийся на баррикаде красный флаг, оратора, сраженного пулей, офицеров Национальной гвардии, которые пытаются внедриться между войском и народом, зарево пожара над городом. Крики людей: «Долой Гизо!» Захваченные толпой, Флобер и его друзья проникают в Тюильри и потрясены разграблением дворца. Затем идут к городской ратуше. Смешавшись с людьми, собравшимися на площади, они присутствуют при провозглашении республики. Эти картины всеобщего безумия останутся в памяти Флобера навсегда. Оказавшись в центре бури, он уже смутно представляет себе, как однажды, может быть, опишет ее. Все, что он видит, все, что переживает сейчас, кажется ему достойным описания. Однако за событиями, стремительно следующими одно за другим, разумом уследить невозможно. Отречение короля, провозглашение временного правительства, банковский кризис, создание революционных клубов, манифестации и контрманифестации в больших городах, попытка совершения государственного переворота «красными»…
Вернувшись в Круассе, Флобер издали смотрит на этот хаос осознанно и беспристрастно, с высокомерной насмешкой. «Что ж! Все это очень занимательно! – пишет он Луизе. – На эти озадаченные лица весело смотреть! Я искренно наслаждаюсь, глядя на потерпевших крах честолюбцев. Не знаю, окажется ли новая форма правления и создаваемое ею социальное положение благоприятным для Искусства. Это еще вопрос. Быть более буржуазным или более ничтожным уже нельзя. А более глупым – неужто возможно?»[146] Он считает, что на самые серьезные события необходимо смотреть с точки зрения художника. Не столь важно, что рушится мир, главное, что это подвластно таланту писателя. Строчки из письма, приведенные выше, – ответ на послание Луизы, в котором она как бы между делом сообщает, что беременна. От кого? Явно не от мужа, «официального», как она сама его называет, не от Виктора Кузена, не от Флобера, с которым не виделась несколько месяцев. В самом деле, преследуя Гюстава упреками, она не отказывает себе в других любовниках.[147] Отец явно один из них. «К чему все ваши предисловия перед тем, как объявить мне новость? Вы могли бы сообщить мне ее с самого начала, не мудрствуя лукаво. Я избавляю вас от своих соображений по этому поводу и от объяснения чувств, которые она вызвала во мне. Пришлось бы сказать слишком многое. Мне жаль вас, искренне жаль… Что бы ни случилось, можете всегда рассчитывать на меня. Даже если мы прекратим переписку, если не будем видеться, между нами всегда будет существовать связь, которая не сотрется, и останется наше прошлое, которое невозможно забыть. Несмотря на то что вы называете меня „чудовищем“, я не настолько плох, чтобы забыть честь – гуманность, если вам так больше нравится».[148]
Он гораздо более глубоко переживает в это время тяжелую болезнь Альфреда Ле Пуатвена. Считают, что причиной необратимого упадка сил стала его беспутная жизнь. По словам врачей, он безнадежен. А ему только тридцать два года. Флобер, которому двадцать семь, считает себя «таким же старым», как и он. Он спешит повидаться с другом в Невиль-Шам-д’Уазель. 3 апреля 1848 года Альфред ушел из жизни. «Альфред умер в понедельник, в полночь, – пишет он Максиму Дюкану. – Я похоронил его вчера и вернулся. Я провел две ночи у его тела (последнюю ночь целиком), я одевал его, я в последний раз его поцеловал и видел, как забивали гроб. Я был там два дня… два длинных дня. Сидя у его тела, я читал „Религии античности“ Крейцера. Окно было открыто, стояла чудесная ночь, было слышно, как кричали петухи, а вокруг факелов вились ночные бабочки. Я никогда не забуду этого – ни выражения его лица, ни первого вечера, когда из леса долетал отдаленный звук охотничьего рога… С восходом солнца, в четыре утра, служители и я приступили к делу. Я поднял его, повернул и одел. На кончиках пальцев у меня весь день оставалось ощущение его холодных, застывших членов. Он окончательно сгнил, запах проникал через покров. Мы завернули его в два покрывала. Когда закончили облачение, он был похож на египетскую мумию, завернутую в ткани. Я испытал за него не могу выразить какое чувство радости и облегчения… Вот, старина, что я пережил с вечера прошлой среды. Я был потрясен до мозга костей».[149] А Эрнесту Шевалье Флобер пишет: «Он страдал ужасно и умер в сознании. Ты знал нас в годы юности, знал, как я его любил, и понимаешь, какое горе принесла мне эта утрата. Не стало еще одного человека, еще один умер; все рушится вокруг меня; временами кажется, что я очень стар. С каждым несчастьем, которое происходит с нами, судьба будто бросает нам вызов, добавляя следующее; и ты едва успеваешь понять, что произошло, как следуют новые, которых ты не ждал, и так далее, и так далее. Да, странная штука жизнь! Не знаю, придумает ли от нее лекарство Республика, очень в этом сомневаюсь».
Время написания этого письма – 10 апреля 1848 года. На следующий день Флобер в первый раз стоит на посту, будучи солдатом Национальной гвардии. За два дня до этого он участвовал в параде в честь посадки дерева Свободы. Церемония, проходившая в сопровождении патриотических песен, громких политических речей и воззвания кюре, прославлявшего «христианскую республику»,[150] показалась ему нелепой. Хотелось бы поскорее забыть эту велеречивую суету. Центр его жизни не в Париже, а в Круассе. Между тем Руан тоже «шумит». Вдохновленные парижскими событиями, восстали сорок тысяч рабочих, которые требуют сокращения рабочего дня и увеличения заработной платы. Но безуспешно. Провинция оказывается мудрее столицы. На всеобщих выборах победу одерживают умеренные. Прокурор Сенар, возглавивший список победивших в Руане, призывает армию для того, чтобы разобрать баррикады. Среди восставших около тридцати жертв. Июньский мятеж в Париже повлек за собой массовые аресты. Председателем Совета становится Кавеньяк, который пришел на смену исполнительной Комиссии, отправленной в отставку. Порядок восстановлен. Флобера возмущает и жестокость репрессий, и ярость мятежа. Он не революционер и не консерватор. С равным негодованием он относится и к бунтарям – левым и к правым квакерам. Возобновляются нервные приступы. Он беспокоится за будущее племянницы Каролины. У Эмиля Амара, который вернулся из Англии, все более явно проявляются признаки умственного расстройства. Он становится опасным, заявляет о своем желании стать комедиантом, тратит за месяц тридцать тысяч франков и требует отдать ему дочь. Перепуганная госпожа Флобер прячется с ребенком у друзей в Форж-Ле-Зо. Поместить Амара в психиатрическую лечебницу не удается. В конце концов по решению суда Каролина на время остается у бабушки. «Я от этого сойду с ума, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье, – сойду с ума от горя. Если через несколько дней он (Эмиль Амар) не уедет в путешествие (что он собирается сделать) и если мы будем вынуждены, когда ему вздумается, принимать его, то мы сбежим в Ножан».[151]
