Я смотрел на Лизиху и Бориса и вспоминал, как к нам в Чернь один раз приехал балаган. Там, среди прочих номеров, был тоже танец. Под шарманку танцевали медведица с поросёнком. Теперь Лизиха с Борисом очень походили на ту самую танцующую пару. Оба были толстые, оба красные от напряжения. У Бориса на лице написан ужас, а у Лизихи такое выражение, будто она его сейчас съест.

— Раз, два, три… Раз, два, три… Борька, шевели ногами, а то выпорю!

— Я же шевелю.

— Не в такт шевелишь.

— Я не знаю, что вам от меня нужно. Отпустите бога ради!

— А вот сейчас узнаешь…

Лизиха правой рукой привычно взялась за Борькино ухо:

— Я тебя в такт буду подёргивать, сразу поймёшь. Ну, сначала: раз, два, три… раз, два, три…

Необыкновенный танец продолжался. Проползая мимо дверей, я ненароком взглянул в них и сразу остановился. В дверях, широко раскрыв от изумления рот, стояла мама.

— Мамочка! — бросился я к ней, оставив в одиночестве свою даму.

Все обернулись в нашу сторону.

— А, Надежда Николавна к нам пришла! — отпуская Борькино ухо, воскликнула Лизиха и поспешила к маме. — А мы, видите, к праздникам готовимся, вальс разучиваем, — пояснила она маме, которая никак не могла оправиться от изумления.

Мама обняла бабку Лизиху:

— Дорогая моя, ну, вы просто необыкновенная! Как вас на всё хватает — и уроки, и танцы!..

— Хватает. Пока, бог милостив, на всё хватает. Только они вот не ценят меня, даже сердятся за то, что я их уму-разуму обучаю. Вот Борюшка никак танцевать не хочет. Я уж его шутя за ушко водила.

— Да, да, шутя! — проворчал со своего места Борис, трогая красное и распухшее, как лопух, левое ухо.

— Ты что там, Боренька, говоришь? — ласково и в то же время значительно переспросила бабка Лизиха.

— Я ничего не говорю! — сурово буркнул он.

— Не говоришь, ну, значит, мне так показалось. — И Лизиха продолжала рассказывать маме о том, что у детей надо воспитывать не только ум, но и чувства, нужно развивать ловкость и грацию.

Мама со вниманием слушала и кивала в знак одобрения.

Приход мамы нас всех очень выручил, так как танцев в этот день больше не было и мы, быстро поставив на место столы и стулья, разошлись по домам.

Придя домой, мама с восторгом начала рассказывать Михалычу, какая Елизавета Александровна удивительная женщина, что она нас не только наукам обучает, но даже сама лично учит танцевать.

— Сама?! Танцевать?! — изумился Михалыч, — И сама тоже танцует?

— Ну да, конечно.

Михалыч расхохотался:

— Дорого бы я дал — посмотреть на это зрелище! Мама, не выдержав, тоже улыбнулась:

— И ты знаешь, с кем она танцевала в паре?

— С кем? Со своим дедом, что ли?

— Нет, что ты, что ты! Он ведь церковный староста. Какие же с ним танцы. С внуком, с Борисом. Михалыч снова расхохотался:

— Это с тем, кого вожжами порола?

— Вот именно. Да еще как танцевала! Он её за талию держит, а она его за ухо.

— Ой, умру, ой, умру!.. — хохотал Михалыч, так что слезы выступили из глаз. — А линейка-то в такт по заду не подшлёпывала?

— Нет, линейки я не заметила, — тоже смеясь, отвечала мама.

Идея выучить нас танцевать крепко засела в голове нашей наставницы. Ещё хуже было то, что Лизиха решила перенести эти уроки на воскресные дни и тем самым лишила нас последнего отдыха.

Но, к нашему счастью, уроки танцев вскоре закончились, и притом совершенно неожиданно, раз и навсегда.

Помню, мы, так и не освоив вальса, приступили к изучению краковяка. И вот в самый разгар танца, когда всё кругом походило на шабаш ведьм на Лысой горе, входная дверь вдруг отворилась, и в комнату вошёл сам Иван Андреевич.

Как раз в это время Елизавета Александровна, приподняв юбку, показывала нам какое-то па.

Иван Андреевич так и остолбенел на месте. Мы все тоже замерли.

— Это что же такое значит? — послышался в тишине его негромкий суровый голос.

— Это… это… дедушка, я ребяток танцевать учу, — робко и конфузливо заговорила Лизиха.

— Ребяток, танцевать? Так, так. — Он помолчал и потом всё так же тихо, не повышая голоса, добавил: — Ну вот что, Елизавета Александровна, мой дом не для того, чтобы в нём плясать. Я его не для плясок построил. Хотят ребята дурачиться, пусть на двор идут, а у меня в доме прошу больше этой комедии не устраивать! — И он, повернувшись, пошёл к себе в спальню.

Тут бабка Лизиха струхнула не меньше нас самих.

— Дедушка не в духе, дедушка сердится! — залепетала она. — Расставьте мебель и расходитесь с богом, только потихоньку, не шумите.

Мы оделись и вышли из дома.

— Вот деду-то спасибо! — с облегчением вздохнул Борис. — А то бы она до праздников всё ухо мне напрочь оторвала.

Больше танцам нас ни разу не обучали.

Зима была в полном разгаре.

Приближались зимние праздники. И чем они были ближе, тем мучительнее становилось их ожидание. Мне просто не верилось, что я на целых две недели освобожусь от вставания по утрам затемно, при лампе, освобожусь от зубрёжки, от брани бабки Лизихи, смогу гулять, кататься на санках и ловить птиц сколько мне будет угодно.

Да когда же наступит это счастливое время? Нет, я не доживу до него.

Серёжа тоже мечтал о праздниках. Ведь он тогда! уедет в Москву к своей маме, побывает в театре, а; может, даже в цирке.

Но пока всё это было только в мечтах. А на деле; приходилось по-прежнему ежедневно ходить в школу и готовить уроки.

Елизавета Александровна, наверное, тоже устала, Во всяком случае, день ото дня она становилась всё злее и придирчивее. Бориса уже дважды пороли вожжами в спальне. Колька ходил с подбитым глазом. Лизиха хотела ударить его по плечу, а он пригнулся — вот и получил синий фонарь под глазом. Ольга, несмотря на свой двадцатилетний возраст и внушительный вид совсем взрослой барышни, терпела такую же печальную участь.

Бабке Лизихе как будто даже доставляло какое-то особенное удовольствие ставить Ольгу на колени рядом с нами, ребятами, и так же отделывать её линейкой.

Казалось, Лизиха хотела этим сказать: хоть ты и взрослая, а раз уж попала ко мне, изволь подчиняться и терпеть, как все другие. Мне наплевать, что ты уже взрослая. Не хочешь терпеть — выходи замуж.

Собственно, всё это Лизиха не раз и высказывала при нас самой Ольге. Та только молчала да, когда уже не хватало никакого терпения, горько плакала.

Один только Митенька благоденствовал по-прежнему.

После неудачного диктанта, когда у него отобрали книжку, он, видимо, так «расстроился», что в каждом диктанте стал делать не менее десяти, а то и пят-надцати ошибок. Но бабка Лизиха скоро и с этим примирилась. Правда, по вечерам она занималась с ним особо, заставляла списывать с книги и даже диктовала ему отдельно. Но успехи были не такие уж блестящие.

— Ну что, без книжечки-то не вытанцовывается? Опять десять ошибок насажал, меня догоняешь! — поддразнивал его Николай.

Митенька при этом от злости бледнел, но ничего не отвечал. Только один раз со слезами в голосе сказал:

— Бог тебя за меня накажет. Вот увидишь, накажет!

— За тебя-то? — удивился Колька. — Да он меня наградит ещё, что я тебя на чистую воду вывел.

Эта лёгкая перебранка заклятых врагов произошла на большой перемене. После перемены в тот день все решали трудные арифметические примеры и потому, чтобы немного освежиться, то один, то другой удалялись в переднюю и дальше в сени, якобы «по необходимости».

Ушёл даже самый прилежный Митенька, ушёл и что-то долго не возвращался.

А вот и Коля решил немного освежиться. Он вышел в переднюю. И вдруг оттуда донёсся его яростный крик:

— Ты что здесь делаешь? Дай сюда!

Послышалась возня.

Елизавета Александровна встрепенулась:

— Колька, в чём дело? Иди сюда! Колька влетел в комнату весь красный, задыхаясь от бешенства:

— Он, он! Сволочь!.. Он — часы, мне в карман… Вот, глядите!