—  Сначала он потребовал, чтобы мы предоставили Англии исключительное право на всю радиево-урановую руду Шинколобве. А когда я не менее прямо ответил, что наша компания ни при каких условиях не лишит остальной мир урана, он воскликнул: «Не ведаете, что творите!» Я потребовал объяснений. Он ограничился тем, что взял меня за руку и произнёс: «Будьте осмотрительны!  В ваших руках находится материал, который, если он попадёт в руки врага, может привести к катастрофе для вашей и моей страны». Он, конечно, крупный учёный, сэр Тизард, но занят обороной Англии и, возможно, преувеличивает опасности... Я хотел бы знать от более объективных людей, каков процент правды в его заявлении.

— Обстоятельства таковы, что владение ураном влияет на судьбы мира,— спокойно подтвердил Жолио.

Директор компании перевёл взгляд с Жолио на его помощников — те согласно закивали головами. Сенжье задумался. Теперь с ним разговаривал уже не Тизард, тоже физик, но всё же не атомщик, теперь он слышал эти же грозные слова об уране от лауреата Нобелевской премии — в мире, вероятно, не существует сегодня в ядерных проблемах авторитета крупнее, чем Жолио,— ему нельзя не верить!

Сенжье, однако, мало было одной веры. Он стремился к пониманию. Чтобы правильно действовать, он должен точно знать.

— Прочтите эту статью,— сказал Жолио, протягивая Сенжье свежий номер журнала.

— Итак, исполинские новые источники энергии! — сказал Сенжье, возвращая журнал.— Вещество, в миллионы раз превосходящее по взрывчатой силе динамит. Я верно формулирую?

— Совершенно верно. Атомная сверхбомба, которая, если её удастся создать, способна будет в одном взрыве полностью истребить такие города, как Брюссель, Париж или даже Лондон и Нью-Йорк.

Сенжье совладал с охватившим его волнением. Он снова вошёл в обычную свою форму — был собран, энергичен, деловит.

—   Я слушаю, господа. Чего вы ждёте от компании?

—   Нам нужен уран,— сказал Жолио.— Нам нужно урана гораздо больше, чем его способны получить немецкие физики. И для исследований в Париже, и для испытания сверхбомбы, когда мы её изготовим.

—   Где вы намерены произвести испытания сверхбомбы?

—   Где-нибудь в Сахаре. Подальше от человеческого жилья и от недоброго глаза.

—  Хорошо! — сказал Сенжье.— Вы получите столько урана, сколько будет нужно. И на исследования, и на сверхбомбу. Что до испытаний в Африке, то наша компания возьмёт на себя частичное финансирование связанных с ними работ. И с сегодняшнего дня ни один грамм бельгийского урана не пересечёт границу с Германией!

Он энергично ударил ладонью по статье Флюгге.

Пауль Розбауд, редактор научного журнала «Натурвиссеншафтен», в середине мая приехал в Химический институт кайзера Вильгельма в Берлин-Далеме.

Розбауд хотел повидать своего старого друга, Отто Гана, но в коридоре встретил Иосифа Маттауха, приехавшего из Вены после бегства Лизы Мейтнер и определённого Ганом на её прежнюю должность. Расположение Гана к Маттауху шло так далеко, что он для венского профессора выхлопотал у властей даже оставленную Лизой квартиру. Правда, Маттаух в научном творчестве не сумел полностью заменить Лизу, но он был физик, в отличие от химика Штрассмана, и физик неплохой, с большими знаниями, открытым характером и, как и все близкие сотрудники Гана, отнюдь не с коричневыми взглядами.

Розбауд, тоже выходец из Австрии, охотно беседовал с земляками. Он остановил Маттауха:

—  Вы не от шефа ли?

—   От него.

—   Как себя чувствует профессор Ган?

Маттаух выразительно пожал плечами:

—  Как любой другой человек, которому понадобилось бы решить проблему, как загнать обратно джинна, выпущенного им из бутылки.

Маттаух любил поговорить. А с Розбаудом он разговаривал с особой охотой — тот разбирался в любых вопросах физики, умел вдумчиво слушать и, что тоже было немаловажно, в качестве влиятельного лица в издательстве мог посодействовать печатанию срочных извещений и этим помочь научной карьере.

Розбауд высоко поднял брови:

—   Вы говорите об урановых реакциях, профессор Маттаух?

—   О чём же ещё? Ган считает себя виновником огромного зла. Правда, оно ещё не произошло, но ни один физик не сомневается в его неизбежности. Кстати, Розбауд, к вам не поступили какие-либо новые материалы? Открытия сыплются водопадом, из Парижа их выстреливают пачками. Наши светила тоже стараются не отставать.

Редактор помедлил с ответом.

—   Нет, важных статей не приходило. Правда, есть заметка доктора Флюгге... О ней я и хотел посоветоваться с Ганом.

—  Зигфрид совершил сногсшибательное открытие?

—  Да нет... Общедоступное истолкование возможностей, которые таятся в урановой проблеме. К профилю моего журнала такие популярные статьи мало подходят.

—  Так в чём дело? Швырните в корзину или возвратите автору.

—  Я так и собирался сделать, но Флюгге вдруг страшно заволновался и третий день донимает меня просьбами скорей напечатать его урановые рассуждения. Похоже, что он придаёт им огромное значение. И его поддерживает фон Вейцзеккер. Впечатление такое, будто в урановых исследованиях появилось что-то мне неизвестное. Я и решил — может быть, профессор Ган...

Маттаух понимающе усмехнулся:

—   Всё правильно — важные новые обстоятельства... Но Ган ничего вам не скажет. В нашем институте знаю о них только я. Впрочем, дело секретное, я давал подписку...

—   Если секретное, лучше не говорите,— сдержанно сказал Розбауд.

— Какие могут быть от вас секреты? — великодушно возразил Маттаух. Он оглянулся. Коридор был пуст. Маттаух понизил голос: — На днях состоялось совещание в министерстве. Речь шла о сверхбомбе. Государство берёт все урановые исследования в свои руки, задания будут давать военные власти. Институт Гана представлял я. Ах, что там было, доктор Розбауд! Хартек, оказывается, целую петицию направил военным... Гонка к атомной бомбе — так бы я назвал теперь направление наших работ.

— А почему институт представляли вы, а не Ган или Штрассман? — поинтересовался Розбауд, когда словоохотливый профессор закончил перечисление учёных, принимавших участие в тайном совещании.

— Ну, настроения Гана хорошо известны. Он мне сказал, когда я вернулся с совещания: «Я покончу с собой, если вы, физики, дадите Гитлеру атомную бомбу». Думаю, он и раньше говорил это, и не только мне, но и людям, которые не так свято умеют хранить секреты, как я. Между прочим, на совещании Дамес стал критиковать Гана за публикацию в вашем журнале той знаменитой его работы со Штрассманом, но я такое выдал Дамесу, что уважаемый минестериаль-советник проглотил язык. А что до Штрассмана, то Фриц ещё несдержанней нашего директора. Я же, как вы знаете, предельно осторожен, великолепно держу язык за зубами, естественно, мне доверяют больше, чем другим сотрудникам института.

— Я всё-таки не понимаю, какое отношение имеют настояния Флюгге и фон  Вейцзеккера  к  тому  совещанию,— сказал Розбауд, подумав.

— Вот ещё, не понимаете! Очень прямое отношение, смею заверить. Я ведь Зигфриду и Карлу-Фридриху тоже рассказал... Смешно! От Флюгге и Вейцзеккера таить такие события! А кто тогда будет работать на бомбу? Ещё бы от Гейзенберга или Боте засекречиваться! И Зигфрид, конечно, сообразил, что вскоре военная цензура наложит лапу на все урановые сообщения и сами вы не захотите подвергать себя опасности, публикуя их. Вот он и старается опередить события.

—   Да, вероятно, именно так, профессор Маттаух,— согласился Розбауд и прошёл к Гану.

Директор Химического института с сигарой в руке задумчиво шагал по кабинету. Он пошёл навстречу Розбауду, приветливо усадил в кресло, сам сел напротив.

Розбауд с грустной нежностью смотрел на Гана. Старый химик сдал за последние месяцы. Он становился всемирно знаменит, имя его было на устах у всех физиков земли, упоминалось в газетах и радиопередачах, а он сгибался, как будто слава была непосильна его плечам. В его лице всегда покоряло особое сочетание суровой мужественности и почти детской доброты. «Какой хороший человек!» — невольно являлась мысль у каждого, кто знакомился с Ганом. «Какой несчастный человек!» — надо было сказать, взглянув сейчас на его больное лицо с затравленными глазами. «Отто и впрямь недалёк от самоубийства!» — подумал Розбауд, припомнив излияния Маттауха, мнившего себя самым осторожным в мире...