Нильс Бор в предрождественские дни 1938 года ходил по аллее парка, примыкавшего к зданию Института теоретической физики в Копенгагене.

Бор томился. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь о проблемах ядерной физики.

Дело было не в том, что у него возникли новые мысли. Наоборот, со всех сторон обступили загадки, и не было ни единой яркой мысли, которая бросила бы на них луч света. Бор надеялся, что в разговоре родятся хорошие новые идеи. Бор ненавидел одиночество. Он не понимал Эйнштейна, уединявшегося даже от близких. Творчески мыслил Бор, только споря. Он радовался, когда ему возражали, был счастлив, если доказывали, что он неправ. Это значило, что познание не закончено, можно идти дальше.

Но сегодня сотрудники института разбрелись по домам или мастерили ёлку в подвальном помещении, где завтра все соберутся на праздник. Поговорить было не с кем. С моря дул влажный ветер, оголённые деревья шумели жестяным шумом, временами падал снег. Снег таял, не долетая до земли.

Бор с удовлетворением вспомнил, как месяц назад доверительно беседовал с Ферми. Ферми давно признавался, что если получит Нобелевскую премию, то эмигрирует из Италии. Спад в своей научной продукции в последние два-три года Ферми объяснял невыносимыми условиями фашистского режима» «Я помогу вам бежать в Америку, если вы не захотите остаться у меня»,— сказал Бор. В декабре Ферми получил Нобелевскую премию, из Стокгольма приехал с семьёй в Копенгаген и отсюда направился в Америку. Но перед этим они всласть наговорились. Ферми опять горел. Период творческого застоя кончился, он готовился в новый научный полёт! В своих беседах они устроили великолепное пиршество мысли. Это было всего несколько дней назад. Ферми на «Франконии» ещё не добрался до Нью-Йорка, он ещё где-то на просторах Атлантики, так недавно это было.

А теперь не с кем побеседовать по душам, ни одного человека! Просто чёрт знает что такое!

В конце аллеи показалась чья-то фигура. Бор с облегчением выдохнул трубочный дым. Теперь удастся поговорить. Шёл Отто Фриш, один из его любимцев. Этого паренька Бор встретил в 1933 году в Гамбургском университете. Нацисты выгнали талантливого молодого учёного: у Отто была недостаточно «чистая кровь» для физика. Бор пригласил юного изгнанника в Копенгаген. Здесь Отто показал себя мастером на все руки. Он сам изготовлял камеры Вильсона и счётчики Гейгера — один из них Бор сломал, едва прикоснулся к нему, и с тех пор опасливо избегал этих хрупких изделий. Вечерами Фриш играл на рояле — и так играл, что на его игру сходились, как на концерт. В мастерстве пианиста он не уступал самому Вернеру Гейзенбергу, а тот умел извлекать из рояля звуки!

А недавно Фриш с чехом Плачеком занялся определением захвата нейтронов разными ядрами. Макс фон Лауэ и Джеймс Франк отдали Бору на хранение свои золотые Нобелевские медали, чтобы они не попали в руки нацистов. Максу, правда, пока ничего не грозило, нацисты уважали представителей дворянских родов, но сам Макс не скрывал презрения к Гитлеру. А бедному Джеймсу пришлось бежать из Гёттингена. И вот эти лихие ребята, Плачек и Фриш, выпросили их Нобелевские медали и на них изучали, как золото поглощает нейтроны,— вероятно, единственный случай, когда награда, полученная физиками, непосредственно послужила для физических исследований.

О лучшем собеседнике, чем Отто Фриш, и мечтать было нельзя!

— Я очень рад, что вижу тебя, Отто,— сердечно сказал Бор. Он часто говорил молодым учёным «ты» и требовал, чтобы и они обращались к нему на «ты», чем несказанно их смущал.— Мы сможем с тобой кое о чём потолковать.

—   Я хочу спросить вас...— начал Фриш.

Бор взял его под руку:

—   Знаю. Тебя интересуют последние опыты Ирен Кюри и Савича. Меня они просто волнуют. Теперь помолчи и послушай!

Бор энергично шагал по аллее рядом с молодым учёным. Нет, что же всё-таки замечательного в сообщении Кюри и Савича? Да именно то, что ничего не понятно. Сами они считают, что нашли наконец возвещённый Ферми трансурановый элемент, но приписывают ему свойства лантана. И это вызов Мейтнер и Гану, которые тоже нашли трансурановые элементы, но помещают их все в восьмую группу, а вовсе не в третью, где лантан. Кто же прав? Парижане, уже подарившие миру не одну гениальную идею, или берлинцы, не раз восхищавшие своей точностью?

—  А если и те и другие неправы? — вставил Фриш.

—   И это возможно. Возможно также, что обе стороны правы.

—   Но это было бы невероятно!

—   Вот-вот! — с воодушевлением воскликнул Бор.— Науке не хватает новой ошеломляющей идеи, чтобы накопившиеся загадки стали ясными. В микрокосме свои законы — и они не могут не казаться нам удивительными. Я считаю, что удивительность законов микрокосма есть определённая гарантия их объективности. Чем больше мы узнаём невероятных фактов, тем больше углубляемся в тайны природы. Надо, чтобы их накопилось столько, чтоб голова вспухла от непонимания,— только тогда будет хорошо!

—   Когда я думаю о вашем «принципе дополнительности», у меня кружится голова,— со смехом признался Фриш.

—   И правильно, что кружится! И если кто скажет, что можно думать о проблемах квантовой механики без головокружения, то это лишь показывает, что он ровно ничего в них не понял.

Фриш слушал и любовался Бором. Плотный, с крупной головой, крупным носом, толстыми губами, с отвисающими щеками, длиннорукий, широкопалый, он гораздо больше походил на пожилого, ещё крепкого рабочего, моряка или грузчика, чем на учёного. Ничто в обращении Бора с собеседниками не подчёркивало, что перед ними знаменитый учёный. Казалось, сам Бор об этом никогда не думает.

И Фриш припомнил, как впервые увидел Бора в Копенгагене. В  институте был назначен   очередной   коллоквиум. Завязался теоретический спор между русским физиком Ландау и Бором. Ландау запальчиво что-то доказывал стоявшему Бору, а тот, склонившись над Ландау, молча кивал большой головой, извергал клубы дыма и изредка вставлял реплики. Ходил Бор быстро, а говорил тихо, в нескольких шагах его уже не было слышно. И только лицо, как бы составленное из одних крупных деталей, отчётливо разглядывалось издалека да сияли глаза — какие-то и чуть хмурые, и проникновенно-добрые.

А Бор, энергично увлекая за собой Фриша, продолжал с тем же увлечением доказывать, что, когда накопится множество несоединимых, удивительных фактов, то появится новая невероятная идея — и всё станет ясно. Что вообще означают выспренние слова: удивительность, немыслимость, невероятность? Только то, что явление не укладывается в ложе старых понятий. И, следовательно, возникла возможность двинуться дальше в познании мира. Разве не казалась невероятной структура атома, где электроны могут вращаться только по строго выделенным, а не по любым орбитам? И разве не показалась ещё невероятней теория, что объекты микромира одновременно и волны, и частицы? А чудовищные «запреты» Паули и его немыслимое нейтрино? А кто теперь спорит против этого? Нет, нет, нужно взорвать старые воззрения на атом, и только тогда мы поймём, что происходит в недрах ядра!

Фриш, улыбаясь, сказал:

—   Я напомню, что воззрения на атом, которые вы хотите взорвать, созданы неким Нильсом Бором. И новая модель составного ядра тоже его.

—   Ну и что? — сердито возразил Бор. — Если теория Нильса Бора уже недостаточна, то надо беспощадно ломать теорию Бора. Не следует вливать молодое вино в старые мехи, это сказано давно — и сказано хорошо! Нильс Бор первым выступит против Нильса Бора, когда в том появится необходимость. И Нильс Бор считает, что такая необходимость уже появилась!

Выговорившись, Бор успокоился.

Он затянулся, выдохнул дым и удовлетворённо взглянул на собеседника:

—   Ты об этом хотел поговорить со мной, Отто? Я имею в виду спор Ирен Кюри и Лизы Мейтнер.

—   Я действительно хотел поговорить с вами о Лизе Мейтнер. Как вы знаете, Лиза — моя родная тётя. Она пригласила меня в Кунгельв провести с ней рождество.