С большим интересом осматривали они странную птицу и того, кто вылез из нее. Пытались выяснить у летуна, не нуждается ли он в их помощи, но тот ни слова не понимал по-русски, как и они по-французски. Жесты и дружелюбные улыбки, однако, достаточно красноречиво свидетельствовали о самых добрых намерениях этих людей и готовности сделать все, о чем мог бы попросить их чужестранец, упавший с неба. Кое-как Эдмонд сумел растолковать им, чтобы они вызвали с ипподрома механиков. Два молодых человека бегом бросились туда.

Эдмонд закурил папиросу и стал ждать. Жестами он старался объяснить, где у него случилась поломка, разрешил наиболее любопытным не только осмотреть аэроплан вблизи, но и потрогать его.

Окружившие пилота люди (по-видимому, это были крестьяне) покачивали головами:

– Подумать только, тяжелей коровы, а летает! И как это его воздух держит? Ну и времена настали. Человек-то, глянь, с птицей надумал сравняться.

Вскоре вслед за двумя посланцами появились механики. Они тут же взялись за дело.

– Очень нежелательно было бы разбирать аэроплан, – сказал им Эдмонд. – Попробуйте сделать все, что нужно, на месте. Мне хочется вернуться на ипподром по воздуху, а не по земле.

И Эдмонд пошел подыскивать площадку, с которой можно было бы взлететь. Кочки, канавы, рытвины... Утешительного было мало. Но француз отличался настойчивостью, да и риска не боялся. Когда он был автомобильным гонщиком, ему приходилось рисковать постоянно.

Вернувшись к аэроплану, Эдмонд сказал механикам:

– Что будет, то будет. Попытаюсь взлететь. Чините, друзья, аппарат, да поскорее. Моя отлучка с аэродрома и так слишком затянулась.

Как Эдмонду удалось взлететь среди кочек и рытвин, никто не мог объяснить. Надо думать, это потребовало от пилота немалого умения и твердости характера. К «стартовой черте» его аэроплан бережно принесли на своих руках крестьяне, чем привели француза в восторг.

Аплодисменты, которыми публика встретила возвращение Эдмонда из «таинственного» вояжа, были вполне заслуженными.

А Попов продолжал свой полет, и внимание зрителей с Эдмонда снова переключилось на него.

Аэроплан русского авиатора описал четырнадцать кругов, пролетев двадцать пять верст, и продержался в воздухе двадцать пять минут пятьдесят девять секунд.

Когда «Райт» спустился за сараями, к нему устремились члены жюри, офицеры-воздухоплаватели, друзья Николая Евграфовича. Они наперебой поздравляли его с победой, а потом под аккомпанемент громовой овации зрителей подхватили на руки и стали качать.

– Русскому летуну, покорителю воздуха – слава!

И мощное троекратное «Слава, слава, слава!» прокатилось по ипподрому из конца в конец, пока счастливый, улыбающийся авиатор взлетал над головами восторженных почитателей. Повторилось то, что было в Канне.

Когда его ноги вновь коснулись земли, один из членов жюри предложил:

– Николай Евграфович, а не согласились бы вы пройти перед самыми трибунами, как надлежит триумфатору? Публика так жаждет увидеть вблизи своего, российского летуна. А?

– Да что вы! – испуганно замахал руками Попов. – Ни в коем случае.

– Ну, Николай Евграфович, голубчик, ведь это было бы так здорово! Поглядите и послушайте, что делается на трибунах. Вы же первый россиянин, понимаете – первый, которого мы увидели в петербургском небе. Пусть люди посмотрят на своего героя.

Упоминание о героизме, по-видимому, окончательно вывело Попова из равновесия, и он резко, сердито отрубил:

– Нет, нет и еще раз нет! Мы не артисты. Я могу показать желающим свой аэроплан, но чтобы самому идти – ни за что! Мы тут с вами находимся не на представлении, а на соревновании. И кому суждено стать героем, еще неизвестно. Всё впереди.

Уговорить Попова совершить почетный круг не удалось.

На мачте взвился белый флаг – первый день Международной авиационной недели завершился.

Завершился большим и несомненным успехом русского авиатора.

Эдмонду полеты этого дня жюри не засчитало, так как он нарушил правила состязаний. Кроме того, решено было еще и оштрафовать его на сто франков. Моран, несмотря на блестящие полеты, также не получил зачетов, поскольку не огибал назначенных вех – установленных по бокам песчаной дорожки пилонов. Ни Винцирс, ни де Ларош подняться в воздух так и не сумели.

Общий тон петербургских газет, вышедших на следующий день, был оптимистичным. Одна из них в своем утреннем выпуске поместила интервью с Поповым, в котором Николай Евграфович, в частности, сказал:

«Я очень польщен теплым приемом, который был мне оказан вчера петербуржцами. Но, право, устроенные мне овации направлены не по адресу: их заслужил не столько я, сколько инженер-конструктор Ваниман, выручивший меня в последнюю минуту. Вчера я мог бы летать значительно дольше, но не хотелось слишком изнашивать двигатель, который мне еще так нужен будет в ближайшие дни».

«С неподдельной скромностью, – отметил корреспондент, бравший интервью, – говорит г. Попов о своих делах:

– Я только ученик. И в Россию я приехал с целью продолжать учиться. Биплан Райта – труднейший, и теперь еще мне приходится во время полета усваивать некоторые приемы управления».

Другая газета свой репортаж о первом дне состязаний озаглавила кратко, но выразительно: «Летающие люди». А начинался он несколько необычно, с долей ерничества и иронии:

«Чудо чудное, диво дивное...

Авиационная неделя началась не полетами на землю, а полетами в... воздухе.

Право, даже на Петербург не похоже.

Ведь с тремя авиаторами петербургский воздух уже сражался – с Леганье, Гюйо и Латамом. И всегда выходил победителем из борьбы, повергая их на матушку сырую землю. Даже «самого» Латама петербургский воздух оскандалил на всю Европу, заставив его вместо летания прыгать по Коломяжскому ипподрому по образу лягушачьему.

Но вчера авиаторы объединились и вчетвером на Петербург ударили разом.

Хотя одного из них, Эдмонда, наш российский воздух и сбросил с „седла”, кинув его далеко от ипподрома, на берег Черной речки, но зато трое остальных – русский летун Попов, бельгиец Христианс и француз Моран – заставили воздух капитулировать и сдавать позиции, завоеванные на „трупах” горе-летунов Леганье, Гюйо и Латама.

Это авиационное трио, к общему изумлению, летало, и летало смело и красиво.

Пришлось и Петербургу наконец уверовать, что существуют люди, умеющие летать по воздуху».

В этом, собственно, и заключался главный итог первого дня.

Второй день оказался менее удачным.

Перевозкой аэроплана из сарая руководил Ваниман. Он заметно волновался и ворчал на Николая Евграфовича:

– Экое у вас нетерпение. Ну куда вы рветесь, мой дорогой? Ветер такой сильный, а вы – летать! Нет, не понимаю я вас.

Но, ворча, Ваниман тем не менее не отвлекался от дела и внимательно следил за ходом перевозки «Райта», то шагая рядом, то впрягаясь в аэроплан вместе с механиками и солдатами, когда тем становилось трудно.

– Что вы скажете об этой машине? – спросил инженера один из корреспондентов, подскочив к нему.

– Аэроплан недурен, – на ходу ответил Ваниман, – но теперь мы проектируем специально для господина Попова аэроплан большей силы и скорости...

Тут Ваниман заметил, что поломался один из полозьев.

– Тьфу ты! Стой! – крикнул он, замахав руками. – Ну вот, видите, – повернулся он к Попову. – Я знал: что-нибудь да случится.

Однако поломка была не такой уж серьезной, и ее быстро устранили.

Полеты начались в половине шестого, и с первых же минут им сопутствовала неудача. Моран, едва взлетев, тут же опустился. У Попова опять закапризничал двигатель. Неподалеку от него налаживал свой аэроплан Винцирс. Когда Попов, запустив все же мотор своего «Райта», поднялся в воздух, его аппарат вдруг накренился и грохнулся оземь рядом с тем местом, где стоял аппарат Винцирса. «Райт» не смог справиться с восходящим потоком воздуха.