Следующий документ не давал ответа на этот вопрос. Но он настолько потряс Клэр, что, лишь взглянув на него, она резко отодвинулась на стуле, нарушив тишину библиотеки, и выбежала на крыльцо, где простояла несколько минут, хватая ртом воздух, не замечая дождика, капавшего ей на волосы и уже начинавшего стекать по спине тонкими ручейками.
Это было письмо Биллу Андертону от Виктора Гиббса. В письме шла речь о Мириам. Но не содержание письма потрясло Клэр. Не то, о чем в нем говорилось. Но то, как оно было отпечатано.
* * *
Клэр собралась было сделать ксерокс письма, но ксерокс ее не устраивал. Она хотела заполучить подлинник. И она украла его. Без каких-либо угрызений совести. Если письмо и принадлежало кому-нибудь по праву, то только ей. Клэр свернула листок, сунула его в сумку и вынесла из библиотеки, не вызывав ничьих подозрений. Она была уверена, что поступает правильно.
Приехав домой во второй половине дня, она разложила письмо на кухонном столе и перечла его. Вот что напечатал Виктор Гиббс, обращаясь к Биллу Андертону почти три десятка лет назад:
Дорогой брат Андертон,
Я пишу, чтобы пожаловаться на работу мисс Ньюман в должности секретаря благотворительного Комитета.
Мисс Ньюман не является хорошим секретарем. Она плохо выполняет свои обязанности.
Ей недостает внимательности. На заседаниях комитета нередко видно, как она отвлекается. Я часто думаю, что ее больше заботят не обязанности секретаря, но какие-то другие дела. Я бы не хотел здесь распространяться, какого толка эти дела.
Я не раз вносил важные замечания, высказывал много соображений, которые, по милости мисс Ньюман, остались не зафиксированными в протоколах благотворительного комитета. То же происходит и с другими членами комитета, но особенно это проявляется по отношению ко мне. По-моему, она совершенно не справляется со своими обязанностями.
Полагаю, этот вопрос требует вашего неотложного внимания, брат Андертон, а лично я предлагаю сместить мисс Ньюман с должности секретаря благотворительного комитета. Продолжит ли она работать машинисткой в отделе дизайна, это решать руководству компании. Но я также не считаю ее хорошей машинисткой.
С братским приветом, Виктор Гиббс.
Перечитав письмо, Клэр побежала наверх, в гостевую спальню, где в ящике письменного стола она хранила самые дорогие вещи, напоминавшие о Мириам. Отперев ящик, она достала то, чем дорожила больше всего, — письмо, которое ее родители получили в декабре 1974 года, через две недели после того, как сестра пропала, последнюю весточку о ней, — и ринулась обратно вниз. Клэр положила письмо сестры рядом с жалобой Виктора Гиббса. В нем говорилось:
Дорогие мама и папа,
Сообщаю вам, что я ушла из дома и назад не вернусь. Я встретила одного человека, и мы уехали, чтобы жить вместе, и я очень счастлива.
Я жду ребенка и, наверное, рожу его.
Пожалуйста, не пытайтесь меня разыскать.
Ваша любящая дочь.
Письмо было подписано самой Мириам — или, по крайней мере, так Клэр до сегодняшнего дня думала. Но разве Виктор Гиббс не зарекомендовал себя экспертом по подделке подписей? С этим еще предстоит разобраться, но насчет собственно писем у Клэр не было ни малейших сомнений. У обоих имелся один и тот же типографический изъян — дефектная буква «к», слегка приподнимавшаяся над строкой. Оба наверняка были отпечатаны на одной и той же машинке.
Что это значит? Что последнее письмо от Мириам — фальшивка? Или спустя две недели после исчезновения она все еще была жива и находилась рядом с Гиббсом, когда писала это письмо?
В любом случае Клэр намеревалась отыскать этого Гиббса.
1
Мунир, сосед Бенжамена, был ярым противником войны. Война еще не началась, но все вокруг говорили о ней как о неизбежности, и каждый высказывался либо за, либо против. Почти все кругом вроде были против, за исключением американцев, Тони Блэра, большинства кабинета министров, большинства депутатов парламента и партии консерваторов. Все же прочие считали эту затею гибельной и не могли понять, почему о ней говорят как о чем-то неотвратимом.
Единственным человеком, не имевшим определенного мнения о войне и не выступавшим ни за, ни против, был Пол Тракаллей. И что самое смешное, несколько национальных газет регулярно выплачивали ему круглые суммы за то, чтобы он делился своими мыслями на эту тему. Первая заметка, озаглавленная «Серьезные сомнения насчет войны в Ираке», появилась в ноябре в «Гардиан». За ней последовали статьи схожего содержания в «Таймс», «Телеграф» и «Индепендент», в которых Пол подвергал сомнению официальное моральное оправдание военных действий, их юридический статус и политическую мудрость этого решения в целом. В самых проникновенных выражениях Пол сражался со своей совестью, но каким-то образом каждый раз умудрялся поставить точку, так и не сказав читателям самого главного, а именно: считает он войну хорошей идеей или нет. Пол аккуратно избегал нападок на Тони Блэра; в его версии событий премьер-министр неизменно выглядел человеком глубоко принципиальным и в перспективе идеальным лидером в военное время. Многие комментаторы (включая Дуга Андертона) не прошли также мимо того факта, что на двух голосованиях по вопросу войны, уже состоявшихся в палате общин, Пол прислушался к партийным погонялам и проголосовал заодно с правительством. Однако он по-прежнему мучился тяжкими сомнениями. О чем читающей публике не давали забыть.
— Ты это видел? — спросил Мунир, входя в незапертую дверь квартиры Бенжамена ранним декабрьским вечером. Мунир помахал номером «Телеграф», заказавшего Полу повторную статью. — Твой брат опять сидит между двух стульев. Ума не приложу, как ему это удается. Чистый цирк.
— Я разговариваю по телефону, Мунир, — Бенжамен прикрыл трубку рукой, — сейчас неподходящее время.
— Все нормально, — ответил Мунир, усаживаясь на диван из ИКЕА, самый дешевый и неудобный.
Бенжамен вздохнул и поплелся в спальню. Сосед ему нравился, и он не хотел вступать с ним в перепалку. Пакистанец средних лет, работавший в информационном отделе Городского совета, Мунир — как и Бенжамен — жил один в квартире на первом этаже, и у него вошло в привычку почти каждый вечер подниматься наверх, чтобы попить чаю и поговорить о политике, за которой он жадно следил. Иногда они вдвоем садились смотреть телевизор. У Мунира телевизора не было — он утверждал, что продажное британское вещание развращает людей, — а потому, являясь к Бенжамену, частенько не отрывался от «ящика» часами. В их маленьком доме, смежном с соседними, других квартир не было (Бенжамен жил здесь уже восемь месяцев), и двое мужчин научились ценить общество друг друга.
— Извини, Сьюзан, — бормотал Бенжамен в трубку, закрывая за собой дверь.
— Ничего страшного… все равно мне пора заканчивать разговор, — ответила Сьюзан. — Я еще не купала девочек, а уже почти восемь. Спасибо, Бен, что выслушал меня. Наверное, я тебе до смерти надоела со своими звонками, несчастная старая дура.
— Ты не несчастная, не дура и, уж конечно, не старая, — возразил Бенжамен.
Сьюзан рассмеялась:
— Да, знаю… Но рядом с твоим братом я себе кажусь именно такой.
— Он просто очень занят, Сьюзан. Думаю, тебе все так говорят, и я не раз говорил, но уверен, дело только в этом.
Отключившись, он вернулся в гостиную:
— Привет, Мунир. А я как раз собирался уходить.
— А-а. Ну что ж, ладно. Я только зашел, чтобы немножко поболтать. А ты не против, если я останусь и посмотрю новости с полчасика?
— Нет проблем. — Бенжамен сгреб в карман ключи и влез в теплое зимнее пальто. — Только не переключай каналы после девяти часов, когда закончится детское время. Мне известно, как легко тебя шокировать.
Дружеский совет сосед выслушал с каменным лицом. Мунир не любил, когда над ним подшучивали. Он оглядывался в поисках пульта управления.
