— Я пока не готов показывать написанное. — Следуя инстинкту самозащиты, он потянулся к фрагменту рукописи, который она держала в руках.

— Да. Конечно.

Но вид у Софи был такой разочарованный, а Бенжамену меньше всего хотелось ее огорчить, и вдобавок уже много лет никто не проявлял интереса к его работе, — словом, из чувства признательности к Софи он решил, что должен как-то ее отблагодарить.

— Могу дать послушать музыку, — застенчиво предложил он.

— Правда? Я буду только рада.

— Тогда вперед.

Несколькими кликами он открыл папку с сопроводительными файлами. Просмотрел названия, выделил одно и щелкнул мышкой. Подключил компьютерные колонки и, сложив руки на груди, замер в напряжении. Он вспомнил, как проигрывал эту музыку для Сисили, отреагировавшей единственной фразой: на пленке слышно, как где-то неподалеку мяукает кошка.

Но Софи оказалась более отзывчивой слушательницей.

— Чудесно, — прокомментировала она спустя минут пять.

Музыка была сложной, с вариациями, немного похожая на электронную, но отличавшаяся большим разнообразием аккордов. Мелодия постоянно прерывалась: она то возникала в партии гитары, или струнных, или духовых, то исчезала, теряясь в густой контрапунктной текстуре. Эти незавершенные мотивы звучали, словно обрывки полузабытых народных песен. Гармонически упор делался на минорных септимах и нонах, что придавало музыке меланхоличный оттенок, но в то же время основной узор восходящих аккордов предполагал оптимизм, взгляд, с надеждой обращенный в далекое будущее.

Вскоре Софи заметила:

— Чуточку похоже на пластинку, которую ты когда-то подарил маме.

— «Хатфилд и зе Норт»?[20] Да уж, не самую современную музыку выбрал я для подражания.

— Но это то, что нужно. Тебе нужно. Звучит разом… печально и весело.

Всплыла новая мелодия, и Софи сказала:

— А это я знаю. Украдено из знаменитой песни, верно?

— «Ты так заводишь меня» Коула Портера. — Уменьшив звук, Бенжамен пояснил: — Я пущу ее как иллюстрацию к взрывам в бирмингемских пабах. Не знаю, говорила ли тебе мама, но… эту вещь играли тогда. Когда разорвалась бомба.

— Нет, — Софи опустила глаза, — не говорила.

— Много лет она слышать ее не могла. Ее колотить начинало. Наверное, сейчас все уже позади. — Бенжамен потянулся к мышке и выключил музыку. — Думаю, ты поняла что к чему, в общих чертах.

Опустившись на колени перед коробками, он аккуратно складывал в них рукопись. Обращаясь к его спине, Софи сказала:

— Бен, это будет потрясающе. Все просто обалдеют. Меня только беспокоит, что она такая… большая. Ты ее когда-нибудь закончишь?

— Не знаю. Я думал, что, когда перееду в собственное жилье, меня ничто не будет отвлекать. Но похоже, я только и делаю, что торчу в Интернете и смотрю телевизор. Летом я наконец уволился с работы, но и это не помогло. Из моей жизни словно вынули каркас.

— Долго ты протянешь, не получая зарплаты?

— Несколько месяцев.

— Ты должен закончить. Сколько лет ты на нее угрохал? Ты должен закончить книгу.

— А если никто не захочет ее издать? — Бенжамен снова плюхнулся на стул. — И куда мне ее посылать: издателям или в фирму грамзаписи?

Кого она заинтересует? У кого достанет терпения, чтобы разобраться: а что это такое? Автор — мужчина средних лет, принадлежащий к среднему классу, белый, выпускник престижной школы и престижного университета. Всех уже тошнит от этой породы, разве нет? Мы уже столько всякого наговорили, что не пора ли нам заткнуться и освободить место другим? И не морочу ли я себе голову, полагая, что делаю нечто важное? А может, я просто ворошу угольки моей маленькой жизни, пытаясь раздуть яркий костер, напихав в него побольше политики? И как быть с одиннадцатым сентября? Куда я это воткну? С тех пор я не написал ни строчки. Американцы в Афганистане воюют, а я ни гу-гу. Вдруг все, что я делаю, показалось мне таким мелким, таким незначительным. А теперь, сдается, мы скоро окажемся в Ираке. Видишь ли… — выпрямившись, он сжимал и разжимал ладони, — мне нужно напрячься и вспомнить. Напрячься и вспомнить, что я чувствовал, когда только начинал писать роман. Напитаться той прежней энергией. Тогда я верил в себя, верил в свой замысел всей душой. Полагал, что я сочетаю слова и музыку — литературу и историю, личное и общественное, — совершенно новым способом, до которого прежде никто не додумался. Я чувствовал себя первооткрывателем.

— Но так оно и есть, — подхватила Софи, и было ясно, что она говорит искренне. — Ты — первооткрыватель. Не забывай об этом. Важничать и задирать нос не обязательно, но это правда: прежде никто ничего подобного не делал.

— Да, ты права, — ответил Бенжамен, поразмыслив над ее словами. — Нельзя терять веру. Я не исписался, нет. А если работаю все медленней и тяжелей, так это потому, что пишу все лучше. Теперь я больше знаю и понимаю. Даже из того, что случилось между мной и Эмили, можно извлечь нечто ценное. Все, все, что происходит со мной, станет материалом для моей книги, и это сделает ее богаче и мощнее. Хорошо, что я так долго ее писал. Теперь я готов закончить. Я уже не желторотый юнец. Но зрелый человек. Мне и карты в руки.

Он мог бы еще долго распространяться в том же духе, но в дверь постучали. На пороге стояла его мать, с кухонным полотенцем через плечо и выражением упрека и тревоги на лице.

— Ты совсем ничего не ешь, — обратилась она к сыну. — Спускайся. Я сварила яйца и намазала крекеры мармайтом.

На миг Бенжамен встретился глазами с племянницей. Софи заговорщицки улыбнулась ему. И сердце его растаяло.

В два часа ночи он лежал без сна. Снаружи завывал ветер, а стены замка и каменные полы оказались отличными проводниками холода, однако Бенжамен вспотел, его лихорадило. Волосы на лобке, в которые он то и дело запускал руку, увлажнились. У него была эрекция, не имевшая, кажется, ни малейшего касательства к вожделению — скорее уж к привычке самого прискорбного и утомительного свойства. Перспектива мастурбации — пусть это был и единственный шанс заснуть — удручала его. Он лежал с широко открытыми глазами. Взял мобильник с прикроватной тумбочки, включил подсветку: на часах 2.04. Застонав, он включил радио. Передавали вторую часть четвертой симфонии Брукнера, из всей современной музыки больше всего на свете Бенжамен не любил этот фрагмент, эту симфонию и этого композитора. Он вырубил радио. В соседней спальне закашлялся отец. Мать встала, чтобы принести стакан воды из ванной, — до Бенжамена донеслись обрывки разговора. Лоис спала в дальнем крыле замка. Софи, насколько он знал, все еще сидела в гостиной, в пижаме и халате, только что искупавшись, и читала третью книгу отзывов при тусклом верхнем свете; огонь в камине почти угас, превратившись в холмик мерцающего пепла. Бенжамен ушел из гостиной, почувствовав усталость и возомнив, что в кои-то веки сможет быстро заснуть, но нет… Снова та же история. Он до сих пор не приноровился спать один.

Бенжамен закрыл глаза, крепко зажмурился, сжал кулаки и попытался вообразить что-нибудь подходящее для затравки. С отчаяния припомнил новую ведущую из шестичасовых новостей Би-би-си и уже изготовился к изнурительному труду доведения себя до оргазма, как вдруг его отвлек другой образ — образ тысяч понурых сперматозоидов, что вот-вот размажутся по простыне, высыхая, испуская дух, так и не исполнив своего предназначения. Чего ради ему такое привиделось, спрашивается? Что это значит? За минувшие пятнадцать лет миллионы бедных маленьких дурачков зазря тратили свою энергию в бесплодных стычках с яйцеклетками его жены, чтобы в итоге смачно похерить всякую надежду. Бенжамен подвел Эмили. Его постигла неудача, сокрушительный провал. Простыня — идеальное место для этой мелюзги. И лучшей доли они не заслуживают.

Как бы то ни было, пять минут нудных упражнений даже не приблизили его к желанному результату. Он уже собрался плюнуть на эту затею и опять включить радио, когда услыхал шаги на каменной лестнице, ведущей в его спальню.