— Нет, — ответил он. — Но уверен, ты с удовольствием мне растолкуешь.

— На самом деле без удовольствия. — Клэр залпом осушила бокал. — Думаю… ты все еще не забыл ее. Двадцать два года минуло, но душою ты до сих пор с ней.

Бенжамен пристально смотрел на Клэр:

— С ней? Надо полагать, ты имеешь в виду…

— Сисили, — кивнула Клэр.

Наступила пауза, а имя — запретное, недозволенное имя — повисло в воздухе. В конце концов Бенжамен немного сердито и с несвойственной ему категоричностью выдал одно-единственное слово:

— Фигня.

— Вовсе не фигня, — возразила Клэр. — И ты это знаешь.

— Нет, фигня, — упорствовал Бенжамен. — О чем тут говорить? Мы были тогда школьниками, господи прости.

— Именно. А ты до сих пор с этим не разобрался. Ни на грамм! И что важнее, Эмили об этом знает. Всегда знала и наверняка страдала.

И Клэр поделилась своими впечатлениями от концерта: рассказала о перемене, случившейся с Бенжаменом, когда он сел за клавишные и сыграл первые такты «Морского пейзажа № 4». и каким стал его взгляд — отсутствующим, невидящим ничего вокруг, но направленным исключительно внутрь, в прошлое, и как вдруг изменилась Эмили, как она сначала впилась глазами в Бенжамена, а потом понурила голову, и вся радость, вся гордость за мужа внезапно испарились, осталась лишь измученная женщина с потухшим взглядом.

— Между прочим, — вспомнила Клэр, — что у тебя было с той девушкой?

— Девушкой? Какой?

— Той, с которой ты был в кафе. Ты отрекомендовал ее как своего «друга».

— С Мальвиной? Она-то тут при чем?

— Ну, со стороны казалось, что вы очень близки. И я не могла не заметить в ней легкого сходства с Сисили.

— Что ты несешь? — возмутился Бенжамен. — У Мальвины волосы куда темнее!

Оба умолкли, сознавая, что надо бы сбавить обороты.

— Не думай, я… не критикую тебя, — примирительным тоном сказала Клэр.

— Ничего у нас с ней не вышло, — пробурчал Бенжамен, и в его голосе явственно звучало сожаление. Для него эта мимолетная, призрачная дружба оставалась одним из главных эмоциональных событий за последнее время.

— Так что же произошло? Ты прекратил с ней видеться?

— Не совсем. Она закрутила роман с Полом. Клэр вздрогнула и тряхнула головой:

— Лихо.

— Да уж. — Бенжамен снова выпил, сознательно подогревая вином жалость к самому себе.

— Ты не понял. Я хотела сказать, что это ей придется лихо или уже пришлось. — Подумав, Клэр решительно заявила: — Ты должен рассказать о ней Эмили.

— О Мальвине? Зачем? Ведь ничего не было. И я давным-давно ее не видел.

— Подробности не обязательны. Расскажи, как это началось. Что тебя заставило сблизиться с Мальвиной. Ведь наверняка существует какаято потребность, эмоциональная потребность, которую Эмили не может удовлетворить и которую… в общем, вам есть о чем поговорить. Она не ляжет спать до твоего возвращения?

— Наверное, нет. Обычно она читает допоздна.

— Тогда обещай, Бен, обещай, что, когда приедешь домой, прежде чем завалиться в постель, скажешь жене: «Эмили, нам нужно многое обсудить». Всего-навсего. Как думаешь, у тебя получится?

— Почему нет, — пожал плечами Бенжамен.

— Обещаешь, что сделаешь это?

— Обещаю.

Потом они заговорили о другом. О решении Клэр заняться техническим переводом в качестве фрилансера, что позволило ей убраться с великим облегчением из студенческой квартиры в Лондоне. Деловой итальянский оказался невероятно востребован в Ворчестере и Малверне — кто бы мог подумать. Контакты, завязанные в Лондоне и Лукке, тоже, разумеется, помогли в поисках заказов — слава богу, на свете существует Интернет. Конечно, иногда она сидит без денег и просыпается среди ночи в дикой панике, но на самом деле у нее все нормально. Они поговорили о ее сыне Патрике. Какой он молчаливый, погруженный в себя подросток, и Клэр начинает подозревать, что ее развод с Филипом нанес сыну куда более серьезную травму, чем она ожидала. Например, Патрик постоянно, навязчиво вспоминает свою тетю Мириам, которую он никогда не видел, поскольку она пропала в 1974 году, в возрасте двадцати одного года, и с тех пор о ней ничего не известно, несмотря на то что полиция Западного Мидлендса приложила все усилия (якобы), чтобы ее разыскать. Словом, подытожила Клэр, развод родителей оставил в Патрике какую-то пустоту, неопределенную, но бездонную, и он пытается заполнить ее, цепляясь за исчезнувшую много лет назад мифическую фигуру из семейной истории и превращая эту фигуру в символ всего того, что он недополучил в своей детской жизни. Он собирает фотографии Мириам, пристает к матери с вопросами, требуя все новых деталей, связанных с теткой.

— Сколько ему сейчас? — спросил Бенжамен.

— Семнадцать. В этом году сдает выпускные экзамены. Потом хочет поступать в университет на биологический факультет. Уж не знаю, хватит ли ему баллов.

Уловив тревогу в ее голосе, Бенжамен сказал:

— Не волнуйся. Он не подкачает.

— Да, — отозвалась Клэр, хотя уверения Бенжамена, чего бы они ни касались, вряд ли могли ее приободрить.

Они стояли у калитки перед ее домом, время близилось к полуночи. Почти полная луна застыла в небе. Глядя на луну, Бенжамен, как всегда, вспомнил, что в тот вечер, когда он занимался любовью с Сисили в спальне своего брата, на небе тоже сияла полная луна. Желтая, словно желтый воздушный шарик из детства. Тогда он сидел в саду, смотрел на луну и тщился вновь пережить момент безоблачного счастья, заранее зная, непонятно откуда (или внезапно обретенная мудрость подсказывала?), что ощущение ускользнет от него. С тех пор он больше не видел Сисили, с того вечера, когда она сбежала из «Виноградной лозы», оставив его с Сэмом Чейзом, после телефонного разговора со своей матерью, сообщившей, что Сисили пришло письмо из Америки, письмо от Хелен. На следующий день Бенжамен позвонил ей домой, и мать Сисили ошарашила его известием: ее дочка уже подлетает к Нью-Йорку. Что такого было в том письме? Бенжамен не знал и предпочитал не строить догадок; возможно, мать Сисили поведала ему кое-какие подробности, но он отказывался ворошить в памяти тот телефонный разговор, не желая растравлять рану. Поэтому его последнее воспоминание о Сисили — точнее, воспоминание, связанное с Сисили, — навеки таким и осталось: примерно с полчаса он просидел в саду родительского дома, глядя на желтую луну. С той поры он измерял свою жизнь полнолуниями и не мог видеть этот светящийся круг, не думая о Сисили, и вот сейчас он быстренько подсчитал в уме, даже особо не напрягаясь, что с их последней встречи минуло 265 лун. И он не мог решить, 265 лун — много это по времени, либо, напротив, ничтожно мало, либо оба ответа верны…

— Бенжамен? — услыхал он голос Клэр. — Что с тобой?

— М-м?

— Ты словно куда-то пропал.

— Извини. — Опомнившись, он сообразил, что Клэр ждет, когда он наконец попрощается, и опять неуклюже ткнулся носом в ее щеку.

— Умница… Желаю вам хорошо провести время в Нормандии. Возможно, эта поездка — как раз то, что вам обоим необходимо. И совместный отдых сотворит чудо.

— Может быть, — скептически ответил Бенжамен. — Хотя вряд ли.

— Поезжайте в Этрета, — посоветовала Клэр.

— Куда?

— Это на побережье, рядом с Гавром. Там фантастические скалы. Я заезжала туда полтора года назад, перед самым возвращением в Англию. На меловой вершине можно стоять часами… — Она умолкла, припоминая. — Ну, это просто один из вариантов.

— Ладно, мы туда отправимся.

— И не забудь… Не забудь, о чем мы говорили. И о своем обещании.

— Да, я помню. «Подстричь и высушить». Сперва Клэр подумала, он шутит, и тут же со вздохом осознала свою ошибку, но поправлять Бенжамена не стала — без толку.

— Бен, ты никогда не задавался вопросом, почему я с тобой вожусь? — сказала она. — Я, бывает, себя об этом спрашиваю.

Ответа, разумеется, не последовало. Но в интонации Клэр даже Бенжамен различил — и растрогался — грустную самоиронию, и немного погодя, когда он ехал из Малверна, ориентируясь на полуночные фонари, горевшие на шоссе М5, Бенжамена посетило прозрение. Настроив приемник на Радио-3, он сразу узнал звучавшую музыку: «Песнь девственниц» из оратории Артура Онеггера «Юдифь». Бенжамену порою приходило в голову, что из всех бесполезных талантов, которыми его обременила жизнь, самым никчемным было умение с первого такта определять, какому мало-мальски значительному композитору двадцатого века принадлежит тот или иной музыкальный отрывок. Но сейчас Бенжамен был даже доволен: он не слушал эту запись по меньшей мере лет десять, и хотя нельзя сказать, что оратория в целом производила на него неизгладимое впечатление, «Песнь девственниц» всегда была одним из его любимых произведений; он включал «Песнь», когда испытывал потребность в утешении, которое эфемерная простота этой детской мелодии-паутинки неизменно ему предоставляла. И теперь, глядя в зеркало заднего вида на отражение желтой луны и огни Малверна внизу (зная, что один из них — освещенное окно в гостиной Клэр) и слушая этот мотив, который когда-то значил для него так много, Бенжамен ощутил прилив радости и покоя при мысли, что они с Клэр вот уже двадцать лет остаются друзьями. Но это было еще не все: впервые он признался себе, что Клэр всегда ждала от него большего, чем просто дружба, мысль, которая вплоть до нынешнего момента наверняка испугала бы его, иначе он не отмахивался бы от нее столько лет, не подавлял бы столь безжалостно. Но сегодня вечером страх вдруг покинул его. Нет, ему не захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы рвануть обратно в Малверн и провести ночь с Клэр. Чувство, захватившее его, было более сложным. Выходило, что сочетание прозрачной мелодии Онеггера и желтой луны, символа самых глубинных его желаний, приобрело сегодня очертания предзнаменования, стрелки, указывающей в будущее, в самой глубине которого — где-то вдалеке, но никогда не угасая, излучая надежность, — горела лампа в домике Клэр. И когда эта прекрасная уверенность овладела им, Бенжамен обнаружил, что его колотит дрожь; пришлось свернуть на обочину и затормозить, смахивая горячие слезы.