Пока Дюма доводил до совершенства свой собственный вариант пьесы «Кин, или Гений и беспутство», другая его пьеса, «Дон Жуан де Маранья», была поставлена на сцене театра «Порт-Сен-Мартен». Диалоги оттеняла приятная музыка Луи Александра Пиччини, модного в то время композитора. Спектакль, несмотря на украсившие его мелодии, с треском провалился. На самом деле зрители были разочарованы не столько содержанием пьесы, сколько самим представлением. Смех и свистки раздавались в зале всякий раз, как на сцене появлялась Ида, дородная и важная матрона, которая должна была воплощать собой «ангела» невинности. Мелкие газеты злобно нападали на автора и его «протеже». Видя такое единодушное непризнание, Александр начал тревожиться, не помог ли он рыть собственную могилу, думая, что возводит для себя пьедестал. «Меня считали не просто отжившим, – напишет он позже, – а умершим». Ареля тоже сильно задел этот сокрушительный провал. Несмотря на то что он уже принял другую пьесу Дюма, «Поль Джонс», он из осторожности решил пока ее не ставить. Впрочем, и сам Александр признавал, что это не лучшее его произведение.

К счастью, если театр и отвернулся от Дюма, журналистика встретила его с распростертыми объятиями. Эмиль де Жирарден только что основал новую газету под названием «La Presse», с большим тиражом и весьма умеренной ценой. Он предложил Александру давать в нее рецензии на самые интересные спектакли Французского театра и «Порт-Сен-Мартен», а кроме того, в каждом утреннем воскресном выпуске автор сможет помещать большую статью, в которой расскажет о главных событиях в истории Франции начиная с царствования Филиппа Валуа. Условия: один франк за строчку рецензии, строчка воскресной статьи – франк двадцать пять сантимов, и статьи эти должны были быть одновременно «поучительными и развлекательными». Александр радостно потирал руки: конечно, это коммерческое соглашение обеспечивало верный кусок хлеба, что само по себе хорошо, но в то же время, что было куда важнее, дарило ему неисчерпаемый источник вдохновения: историческая статья! Настоящая золотая жила для того, кто умеет ловко использовать ее разнообразие. Он усердно принялся строчить одну статью за другой, и в его текстах фантазия и знание то и дело обменивались масками. Должно быть, он перестарался, потому что вскоре успех газеты стал раздражать конкурирующие издания, которые объединились в дружном обличении литературного убожества и недостатка информации, свойственных этой газетенке, которая и не скрывает, что превыше всего ставит выгоду. «Le Bon Sens» и каррелевский «Natiional» ополчились против Эмиля де Жирардена, главного редактора «La Presse», считая его спекулянтом, торгашом, прохвостом, жуликом, проходимцем, тайно поддерживающим пресловутые Сентябрьские законы, препятствующие честному распространению известий среди читателей. После обмена оскорблениями 22 июля в Венсеннском лесу состоялся поединок – Жирарден стрелялся с Каррелем. Во время дуэли Жирарден был легко ранен в ногу, Каррель же после выстрела противника рухнул наземь – пуля вошла ему в пах, и рана оказалась смертельной. Пока этот борец за эгалитарные идеалы агонизировал, все его друзья громогласно высказывали свою ненависть к «убийце». Умирающий, верный своим агностическим убеждениям, отказался позвать священника, потребовал гражданского погребения и испустил последний вздох, шепча слова «Франция» и «республика».

Молчаливая толпа проводила на кладбище останки героя. К похоронной процессии присоединились Араго, Беранже и даже Шатобриан. Среди прочих за гробом покорно брел и Александр, опустив голову и не зная, как себя вести. Его раздирали противоречия. С одной стороны, ему, как поборнику либеральных идей, следовало оплакивать покойного, с которым он был достаточно близок, с другой – в качестве сотрудника газеты он не мог чернить ее главного редактора, своего «работодателя», щедрого и толкового Эмиля де Жирардена. Требования чести предписывали ему отказаться от сотрудничества, корысть нашептывала, что на этот раз можно и пренебречь собственными принципами. Вот не думал, что ему придется решать вопрос совести такого рода. В редакции ждали его решения. Конкурирующие издания уже объявили, что он намерен расторгнуть договор с Жирарденом. Он еще несколько часов поколебался, затем, с тяжелым сердцем, вернулся к работе, которая его кормила. И 28 июля 1836 года газета Эмиля де Жирардена с гордостью смогла объявить: «Господин Александр Дюма в ближайшее время пришлет нам новые исторические статьи, которые он обязался поставлять нам четыре раза в месяц».

Описывая по-своему выдающихся персонажей прошлого, Александр в той же газете выносил приговор спектаклям, шедшим в этом сезоне. Несравненное удовольствие – хаять собратьев, когда они того заслуживают, после того как тебя самого охаяли совершенно незаслуженно! Воспользовавшись случаем, он высказывал свою точку зрения на современный театр, на будущее народной драмы, на превратности трагедии. Этот беспристрастный анализ чужих талантов почти что помимо его воли удерживал его, не давал отдалиться от происходящего на сцене и закулисных перешептываний. Впрочем, он никогда и не думал отказываться от своего призвания драматурга. Фредерик Леметр репетировал «Кина» в «Варьете». Премьера состоялась 31 августа 1836 года. Успех пришел мгновенно. Зрители и пресса – все были в восторге. Но кому они аплодировали? Фредерику Леметру или Александру Дюма? Не все ли равно! Главное – что триумф «Кина» заставит забыть о провале «Дон Жуана». На каких же чудесных качелях нас раскачивает жизнь! Еще вчера ты летел к земле, а сегодня взмываешь под облака. Никогда не надо признавать себя побежденным – только так и можно взять реванш, лучше способа не придумать. Александр уверял, что это правило перешло к нему от отца. И о чем ему тревожиться назавтра после премьеры «Кина», его-то врасплох не застанешь, он знает множество путей, ведущих к цели. Драматург, историк, романист, критик – все-то он умеет, все знает, и все у него получается!

Дома Ида надежно взяла в свои руки бразды правления. Она прекрасно вела хозяйство, гостеприимно встречала друзей, явно отдавая предпочтение «светским людям», но по-прежнему упрекала Александра в том, что он гоняется за каждой юбкой, и надоедала ему просьбами пристроить ее в «Комеди Франсез». Тем не менее с недавних пор у нее в его глазах появилась новая заслуга. Заботясь о том, чтобы сделать их связь как можно более прочной, она взяла в дом дочку Александра и Белль, маленькую Мари-Александрину, которой к тому времени пошел седьмой год. Девочка была совершенно непривлекательна внешне, несмотря на свои чудесные черные волосы и голубые глаза, похожие на отцовские. После того как ее долгие месяцы перекидывали от одной няньки к другой, она была беспредельно счастлива оказаться в тепле, в настоящей семье, где хозяйничала пышнотелая дама, которая осыпала ее ласками и закармливала всякими лакомствами. Занимаясь девочкой, балуя ее, Ида одновременно удовлетворяла и долгое время подавляемую потребность в материнстве, и желание распоряжаться жизнью близких. Но если от Мари-Александрины она могла добиться чего угодно, то любые ее попытки руководить воспитанием сына Лор Лабе, двенадцатилетнего Александра-младшего, наталкивались на глухое сопротивление. Так же страстно, как восхищался отцом, его ростом, силой, умом и жизнерадостностью, мальчик ненавидел назойливую подругу, которую тот себе выбрал. Ида страдала одновременно и оттого, что паршивый мальчишка нескрываемо ее презирает, и оттого, что видела, как он млеет от восторга перед «великим Дюма», который не упускал случая покрасоваться перед сыном, чтобы окончательно его покорить.

Впрочем, на самом деле, если она и ревновала немного Александра к его сыну, куда сильнее ее тревожил интерес, который он проявлял к своим чрезмерно навязчивым поклонницам. В конце 1836 года, узнав, что его бывшая любовница Виржини Бурбье вернулась из Санкт-Петербурга и привезла ему роскошный халат и упаковку турецкого табака неизвестного во Франции сорта, Ида отобрала подарки, из халата выкроила себе жакет, а восточный, тонко благоухающий табак заменила самым обычным, дешевым, от которого начинал кашлять и плеваться всякий, кто пробовал вдохнуть его дым. Эти меры притеснения сопровождались таким потоком проклятий, что Александр начал подумывать, не лучше ли ему собрать свои пожитки и куда-нибудь переселиться.